который он назначил, ни вдобавок тому, что я совершил свой отъезд из Парижа без прощания с монсеньором кардиналом.
Мне не дышалось свободно, пока я не покинул Францию, ибо в любой момент ожидал столкнуться с каким-нибудь облечённым властью гонцом, который приказал бы мне вернуться в Париж и ознакомить его высокопреосвященство со значением тех самых опрометчивых слов, произнесённых в присутствии Муанье.
Но, — как я впоследствии узнал, — только через двадцать четыре часа после моего отъезда, когда я был уже полностью недосягаем для погони, кардиналу сообщили о моём отсутствии. Письма, которые я получал в Стокгольме от моего дяди, предоставляли мне надёжные известия касательно отношения Ришелье, рассчитанные отбить у меня какую бы то ни было охоту вернуться. Безусловно, я бы мог быть вполне доволен шведским двором и согласен пребывать там ещё много дней, как советовал Сен-Симон, если бы не Антуанетта де Реми, которую я оставил в Париже.
Как бы то ни было, после двухмесячного отсутствия меня охватила ностальгия, я проводил дни в бесконечных воздыханиях над портретом своей дамы и рассеянно задавался вопросом, что она думает о моём внезапном исчезновении, — ибо в своей спешке я посмел позволить себе не попрощаться. Только послал ей записку через моего преданного друга Гастона де Бриссака — единственного человека во всём Париже, который, кроме дяди, знал о моём авторстве "Красного Сыча". Но на эту записку мне в Стокгольм не пришло никакого ответа, и отсутствие новостей о той, кого я любил, оказалось довольно тяжёлым бременем для моего духа.
Я не знал, сколько ещё мне предстояло выносить изгнание, пока наконец до меня не дошло письмо, привезённое придворным Людовика XIII, которому случилось отправиться в Стокгольм около трёх месяцев спустя после моего прибытия туда. Письмо гласило следующее:
"Мой возлюбленный Клод,
почему от тебя нет вестей? Почему ты не приезжаешь ко мне? Я в отчаянии. Мой отец пообещал мою руку шевалье Гастону де Бриссаку, и меня принуждают к этому ненавистному браку. Если ты не забыл меня, как они говорят; если ты всё ещё любишь меня, — не медли, но тотчас приезжай и спаси свою несчастную
Антуанетту".
Я положил письмо на стол и прижимал его стиснутой в кулак рукой, покуда проворачивал у себя в уме эти странные новости.
Бриссак, из всех на свете людей!.. Бриссак, которого, несмотря на все его пороки, — а они на самом деле были многочисленны, — я любил и которому доверял как своему самому лучшему другу! Бриссак знал о моих чувствах. Он бы не устроил другу такого подлого подвоха.
Более того, было нелепо, чтобы граф де Реми заставлял свою дочь выйти замуж за Бриссака — дуэлянта, игрока, распутника, нищего.
Вот это примерно я и сказал господину де Преснилю.
— Из того, что я наблюдал, шевалье, — отвечал он, — я делаю вывод, что Бриссак обладает какой-то тайной в отношении господина де Реми: граф когда-то был заговорщиком, с нездоровой приверженностью к орлеанистам[14].
— Pardieu! (Бога ради! — франц.) — вскричал я. — Понимаю. Бриссак в обмен на молчание принудил графа отдать ему в жёны свою дочь. Я покинул Париж, месье де Пресниль, потому что обладал некоторыми сведениями, которые, как мой дядя сообщает мне, монсеньор кардинал вытащит из меня под пыткой, если сможет схватить. Но кардинал кардиналом, а я, видит Бог, месье, вернусь в Париж до конца месяца.
В ту же ночь я покинул Стокгольм, а через неделю отплыл из Гётеборга. Ещё одна неделя — и я высадился в Антверпене. Далее не медля — так быстро, как хлыст и шпора смогли гнать коней, — в Париж. Подпитываемый лихорадкой спешки, из-за которой мне едва требовались еда или отдых, я бешено промчал Термонд, Нинове, Валансьен, Камбре и Сен-Кантен[15].
И вот так случилось, что на девятнадцатый день после своего отъезда из Стокгольма я натянул поводья — грязный от пота и пыли, измученный, томимый жаждой и обтрепавшийся в дороге — у ворот особняка Сен-Симона на улице Сент-Оноре[16]. Однако, когда в ответ на мои расспросы лакей сообщил, что господин герцог в библиотеке с шевалье де Бриссаком, я забыл про усталость и грязь и, как будто недавно из постели, а не из седла, бросился вверх по лестнице, отрясая тучу пыли со своих сапог при каждом шаге. Остановился на мгновение перед библиотекой, чтобы подготовиться к тому, что должно неизбежно воспоследовать; затем, без предупреждения повернув ручку, открыл дверь и вошёл.
Мой дядя и господин де Бриссак сидели за столом над доской для триктрака[17], погружённые в игру.
— Что за… — раздражённо начал мой дядя; затем распознал племянника под маской пыли: — Клод! — выдохнул он, уткнув руки в дородные бока и направив на меня взгляд невыразимого удивления. — Что это за новая дурь?
— Это не дурь, сударь, — кротко ответил я с чувством собственного достоинства. — Честь требовала моего немедленного возвращения.
Де Бриссак, к лицу которого были прикованы мои глаза, слегка побледнел при этих словах и рассеянно забарабанил пальцами по столу.
— Твоя честь? — повторил мой дядя. — Тьфу! А что насчёт твоей жизни? Ты забыл об опасностях, которые угрожают тебе в Париже?
Мне не нужно было дальнейшего приглашения объясниться, и я сделал это так кратко, как мог, однако ни на йоту не умеряя обращённых к де Бриссаку горьких издёвок и оскорблений, которые слетали с моих уст. Не раз он пытался прервать моё повествование, но мой дядя склонил его быть терпеливым до конца.
Закончив, я вытащил из кармана письмо, которое получил от Антуанетты, и передал его герцогу в качестве доказательства того, что изложил.
Сен-Симон взял из моей руки бумагу и в молчании внимательно прочёл. Затем, направив на де Бриссака взгляд крайнего отвращения, велел ему покинуть дом.
Де Бриссак взял свою шляпу и нахлобучил её на самые брови.
— Я не уйду, — сказал он холодным, официальным голосом, — пока не получу от господина де Рувруа удовлетворения за нанесённое мне оскорбление.
— Требовать удовлетворения, а не предоставлять его — вот именно за этим я отправился в Париж и рискнул своей свободой, — ответил я с такой же надменностью. — К вашим услугам, месье де Бриссак.
Он засмеялся и презрительно вскинул свою красивую голову. Затем внезапно, казалось, задумался.
— Стойте, месье де Рувруа, — пробормотал он. — Поскольку вы так ставите вопрос, то не думаю, что буду драться.
— Не будете драться? — вскричал я.
— Вы требуете у меня удовлетворения. Мне нечего предоставить, и я не стану за ваше убийство нарываться на
