в салоне приторно пахло розой. Дорога, свернув от побережья и извилисто пропетляв между холмами, заняла всего несколько минут — они ушли на то, чтобы представиться друг другу. Светлана сообщила им свои фамилию и имя-отчество, Котлер с Лиорой, опустив фамилии, назвались прежними русскими именами; так впервые с момента освобождения из тюрьмы Котлер снова стал Борисом Соломоновичем, а Лиора, впервые со времен детского сада в Москве, — Леной Исааковной. Это был хороший ход, хотя бы в плане погружения в прошлое. Стоило Котлеру об этом подумать, и он сразу ощутил, как одно только имя Борис возвращает ему прежнего себя. Прежнего, такого непохожего на человека, которого он волевым образом из себя вылепил. Борис. Или Боренька, как его ласково называли дома. Стоило ему мысленно произнести это имя, как в груди разлилось тепло. И хотя в последнее время он постоянно пребывал в умягченном состоянии духа, все же поразительно, насколько он стал ранимым и сентиментальным. Как сильно трогали его собственные мысли и воспоминания.
Дом, куда привезла их Светлана, стоял на отдельном участке и, как и другие соседние дома, носил на себе следы обветшания и починок на скорую руку. Светлана резко свернула на ухабистый съезд и затормозила возле стены с облупившейся бледно-зеленой штукатуркой. У дома крыша была черепичная, а у пристройки — грубого протеза, приставленного к основному зданию, — из рифленого железа. Рядом с пристройкой виднелся клочок сухой травы, на котором обретались несколько вялых коричневых кур и белый гусь. На краю этого пятачка цеплялось за жизнь чахлое персиковое дерево. Обычный сельский дом. Надел земли, дающий скромные плоды. Жизнь местечкового масштаба.
Вслед за Светланой Котлер и Лиора прошли к дому, но не стали забирать чемоданы из багажника — решили оставить себе путь к отступлению. На входе они дружно отметили белую пластиковую мезузу, прикрепленную к дверному косяку. Светлана не преминула нарочито провести по ней кончиками пальцев и прижать их к губам.
— Обычно муж дома, но по субботам он рано утром ездит на троллейбусе в Симферополь, в синагогу. А то без него может не набраться десять человек для службы, для миньяна, — это последнее слово Светлана произнесла со значением.
В доме она бегло провела их по комнатам, которые занимали она и муж. Сразу за входной дверью была гостиная — с диваном, журнальным столиком, телевизором. Дальше начинался коридор. По правую руку располагалась кухня, в ней — гарнитур (деревянный стол и четыре стула), современный холодильник, плита и глубокая, старых времен, эмалированная раковина. Слева шли три закрытые двери — за ними, по словам Светланы, были спальни — их с мужем и двух дочерей, а еще ванная. Все эти помещения, кроме кухни (ей жильцам разрешалось пользоваться), предназначались только для них с мужем. В коридоре были развешаны декоративные тарелки — образчики народных промыслов, очевидно местных, и исторические виды зарубежных городов — Кракова, Праги, Цюриха. Имелась там и деревянная дощечка с бронзовым барельефом Стены Плача — такие в Иерусалиме продаются на каждом углу. В конце коридора висел портрет в раме — жених и невеста.
— Моя старшая, — сказала Светлана, указывая на фото. — Живет в Симферополе. Ее мужу больше нравится сидеть без работы там.
— Он тоже ходит в синагогу? — в шутку поинтересовался Котлер.
— Это не про него, — отрезала Светлана.
— А другая ваша дочь?
— Она в университете в Кракове. Учится на экономиста. Золото, а не девочка, но этим летом подрабатывает в парикмахерской, — ответила Светлана и удрученно пожала плечами.
В конце коридора обнаружилась дверь. Справа в стене было окошко, через которое сочился свет. Слева открывался выход в прихожую. Три ступеньки вниз — и снова дверь, на этот раз — в неухоженный двор.
— Отдельный вход, — сказала Светлана. — У вас будет свой ключ.
Она отперла дверь в гостевую часть дома и провела их в комнату метров в двадцать, не сказать что шикарную, но чистую и светлую. В ней было все, что нужно: письменный стол, два стула, комод с телевизором на нем и двуспальная кровать с подушками, аккуратно застеленная синим покрывалом. Пол был выложен квадратной белой плиткой, стены побелены. Над столом — прямоугольное зеркало в золоченой раме, над кроватью — любительская акварель: берег моря, кружащие чайки и лодочка под парусом. Между столом и комодом — дверь в пресловутый туалет. Светлана отступила, чтобы Котлер и Лиора могли туда заглянуть. Там обнаружился голубой унитаз, раковина ему в тон и выгороженная приступочка с душем за прозрачной полиэтиленовой шторкой. Как и вообще вся гостевая половина, помещение было тесное, но чистое и ухоженное.
— Полотенца здесь, — сказала Светлана.
На рейке, прикрученной шурупами сзади к двери, висел шедевр советской текстильной промышленности — два тонких, жестких вафельных полотенца такого размера, что взрослому не хватило бы даже обернуть их вокруг пояса.
По завершении осмотра они вернулись в комнату; повисла пауза. Светлана по очереди посмотрела на Котлера и Лиору и спросила:
— Ну так что?
— Нам нужно немного посоветоваться, — ответил Котлер.
— Очень хорошо, — сказала Светлана.
Взгляд ее обежал комнату и споткнулся о кровать. Она повернулась и посмотрела на них обоих так, словно хотела сказать что-то без слов. Что-то, что вслух не произнесешь — слишком неловко.
— А если вам нужно что-нибудь еще…
Котлер расценил это как намек на неясность их с Лиорой отношений. Другими словами, завуалированное предложение поставить раскладушку.
— Нет, спасибо, — сказал он.
Светлана удалилась к себе, не потрудившись даже скрыть обиду — и на их промедление, и на нежелание снять комнату сей же час, и на их неминуемый отказ.
Когда она ушла, Котлер сел на кровать, немного попружинил, чтобы испытать матрас.
— Плохая это затея, Барух. Оно того не стоит.
— Где же твоя солидарность?
— Мне нет нужды доказывать солидарность, и тебе тоже.
— С солидарностью такое дело, — Котлер улыбнулся. — Ее нужно постоянно демонстрировать.
— Барух, оставаться здесь — значит нарываться на неприятности. А весь смысл нашего приезда сюда был в том, чтобы от неприятностей скрыться.
— Смысл, да. Но не весь.
— Ты понимаешь, о чем я.
— Этой женщины нам нечего опасаться.
— А ее мужа?
— Казахского еврея из крымского городка?
— Русского еврея. А есть ли в мире хоть один русский еврей, который бы тебя не знал? Я такого не встречала.
— Поди сюда, сядь.
Котлер похлопал по кровати рядом с собой. Лиора с неохотой, но послушалась. Котлер взял ее руки, обнял ими себя за талию. Жест был отеческий, успокаивающий и одновременно откровенный. Сквозь ткань брюк Котлер ощущал ее руки — теплые, по-птичьи невесомые. Они
