Пюто[8], у ворот Парижа. Но для этого им придется построить подземную железную дорогу, как в Лондоне. Чтобы поезда проходили под Сеной.
Эта идея наконец пробуждает интерес Эйфеля.
— Так это же хорошо, это просто замечательно!
Компаньон чувствует, что он наконец достиг цели.
— Вот видишь, значит, мы пришли сюда не напрасно! Нужно бы связаться с министерством и предложить им проекты, планы.
— Планы метро? Ты прав. Разузнай-ка это поподробнее.
— Нет, не метро, Гюстав. Планы монумента.
Но когда Эйфель упрется, его ничто не может разубедить.
— Метро — это далеко не новая идея. И кроме того, над проектом метро уже работают другие люди, — добавляет Компаньон.
— Ну и много они там наработали? — спрашивает Эйфель, надевая пальто.
Компаньон вынужден признать, что это ему неизвестно.
Инженер с ухмылкой отдает легкий поклон и машет нескольким гостям, заметившим, что он уходит. Видя, что кое-кто хочет подойти, он, пятясь, выбирается во двор посольства. Компаньон следует за ним, не отставая ни на шаг. А Гюстав уже поглощен мыслями о новом проекте. Метро! Нужно сделать его лучше, чем англичане! Ему уже грезятся туннели, металлические конструкции, весь скелет этого гигантского подземного змея!
— Наведи справки, прошу тебя. Монумент… да кому он нужен?! А вот метро — это прекрасный проект. Настоящий проект!
ГЛАВА 2
Бордо, 1859
Пауэлс не знал, что его разозлило сильнее — несчастный случай с Шовье, отчаянный поступок Эйфеля или собственная скупость, которая едва не привела к трагедии.
Когда он подбежал к «утопленникам», лежавшим на берегу, рабочие отошли в сторонку — то ли с осуждением, то ли из почтения. Все-таки Пауэлс был их хозяином.
— За кого вы себя принимаете, Господи боже мой! Как вы могли броситься в воду?!
Эйфель попытался приподняться, и Пауэлс — скорее непроизвольно, чем по доброте душевной — протянул ему руку, помогая встать на ноги.
— Я предупреждал вас, господин Пауэлс. Будь у нас больше досок, мы бы расширили мостки, и никто не падал бы с них в реку…
Рабочие дружно закивали, хотя не посмели подать голос. Кто его знает, можно ли безбоязненно поддерживать инженера…
— Я вам уже двадцать раз говорил, что не могу выйти из бюджета!
Люди затаили дыхание, предчувствуя схватку. А Эйфель, указав на них, спокойно возразил:
— А я вам говорю, что мне нужны мои рабочие, все до одного…
Пауэлс попал в сложное положение. Он не хотел, чтобы его упрекали в скупости, но, с другой стороны, если сейчас уступить, то бюджет непомерно распухнет. А ведь он тоже обязан отчитываться перед вкладчиками.
Подойдя к Эйфелю, он дружески приобнял его, словно они в гостиной, и прошептал, как заговорщик, указав на Шовье:
— Ну, будет вам, ведь не погиб же он, ваш парень.
А рабочий все еще лежал на песке, глядя в небо и улыбаясь, словно благодарил доброго боженьку за то, что тот подарил ему отсрочку.
Эйфель неохотно кивнул.
— Ну вот и хватит приставать ко мне с этими дурацкими досками.
— В таком случае, я займусь этим сам! — пригрозил Гюстав.
— Вы сами? Еще чего придумали!
Но Эйфель, даже не взглянув на Пауэлса, завернулся в одеяло и пошел прочь.
— Куда вы? Разотритесь, по крайней мере, Господи боже мой! Сейчас неподходящий момент для простуды!
Если бы Пауэлс увидел лицо своего инженера, он обнаружил бы на нем хищную, довольную усмешку. Эйфель любил такие схватки и сейчас был готов вступить в борьбу. Почему бы и нет? Сегодняшний день начался совсем неплохо: он спас утопающего. В сравнении с этим одержать победу над самым богатым человеком города Бордо было легче легкого.
— Эйфель, вернитесь! — крикнул Пауэлс, забыв о самолюбии. — Умоляю вас, не делайте глупостей!
ГЛАВА 3
Париж, 1886
Эйфель любил шум. Не журчание салонных бесед, не шепотки будуаров, а здоровый, бодрый шум большого скопления людей, которые громко чокаются, бахвалятся, галдят. Это напоминает ему атмосферу строек и мастерских. Там люди занимаются непосредственно своим ремеслом, поглощены очередной насущной задачей, стремлением вырвать у небытия нужную массу, нужную форму. То есть хотят сделать реальным, ощутимым то, что он, Эйфель, вообразил. Воображение — вот в чем суть, оно позволяет видеть дальше других, иначе, чем другие. А это возможно только в неумолчном шуме, сменяющем долгий, безмолвный сон вдохновения, которое всегда было для инженера предметом восхищения и ужаса. Пока инженер остается один на один со своими идеями, пока нетерпеливо подстерегает искру творческого озарения, которое подскажет ему первые эскизы, он испытывает страх. Ему чудится, будто он маленький мальчик, что он оказался в сумерках на опушке леса и не знает, с какой стороны появится свирепый волк. Но этот оборотень никогда не появляется. Напротив, именно в тот миг, когда боязнь становится совсем необъяснимой, совсем зловещей, в нем вспыхивает творческая фантазия; он должен достичь дна тревоги, сомнения, чтобы затем всплыть на поверхность, к настоящей, новой идее. Именно поэтому «Предприятие Эйфеля» стало таким, каким его нынче знают, а его хозяин прослыл гением железа, поэтом металла. Да, именно так: железа и металла, что рождаются в оглушительном шуме, в грохоте литейных цехов и кузнечных молотов, под руками рабочих, пропотевших насквозь, насупленных, ни на миг не теряющих бдительности. Да, именно так — в шуме. Снова и опять в дорогом его сердцу шуме. В котором он чувствует себя как дома.
Почему Гюставу так хорошо в цехах, где царят вечные споры? В этих муравейниках, где люди орут во всю глотку, окликая друг друга, задирая друг друга, есть что-то успокаивающее. После разгрома семидесятых[9] рабочей силы заметно прибавилось. Сколько эльзасцев нашли убежище в Париже, спасаясь от гидры в остроконечной прусской каске! Они предпочли подавать пиво драгунам Республики, а не солдатам Бисмарка. Шукрут[10] будет французским — или его не будет вовсе!
— Прикажете еще кружку, мсье Эйфель?
— Именно! И принесите еще дюжину устриц.
— Фин де Клер?[11]
— Ну разумеется!
— Заказ принят.
— Папа, ты ведь еще не доел первую дюжину…
— Ну ты же меня знаешь, я всегда беру про запас.
— И не глотай их так быстро, не то подавишься!
— Слушаюсь, мамочка…
Клер недовольно кривится. Она не любит, когда отец так разговаривает с ней. О, конечно, она заботится обо всей семье, но только как старшая дочь и сестра. После смерти матери девять лет назад она стала настоящей хозяйкой дома. Но все-таки пусть не называет ее мамочкой, это уж слишком. И совсем не смешно —
