где он находится, перед кем и почему.
Посол Миллиган Мак-Лейн ничего не заметил, он продолжает произносить, все с тем же кошмарным акцентом, свой панегирик перед изнывающими от скуки слушателями в крахмальных воротничках, с нафабренными усами.
«Вы скромно утверждаете, что являетесь всего лишь создателем каркаса статуи Свободы. Но именно эта структура обеспечивает и будет обеспечивать ее незыблемую устойчивость!»
Несколько стариканов оборачиваются и восхищенно взирают на Эйфеля. Ему ужасно хочется показать им язык, но он обещал Компаньону[4] вести себя прилично. Тот просто умолял его об этом:
— Гюстав, пойми, это часть твоей миссии!
— Ты прекрасно знаешь, что мне плевать на почести.
— Но не мне, не нам, не «Предприятию Эйфеля»! Если уж не можешь воздержаться ради себя самого…
— …сделай это ради меня! — договаривает его дочь Клер, войдя в кабинет, где он пытается завязать галстук-бабочку. — Дай-ка я тебе помогу, папа, не то ты сомнешь свой крахмальный воротник.
Эйфель — человек простой, не светский. Он всегда терпеть не мог всех этих «придворных» с их пируэтами, интригами в министерских кабинетах и утехами в посольствах.
Но, пожалуй, Компаньон прав: нужно уметь играть и в эти игры. А, кроме того, почему бы не доставить удовольствие своей дорогой дочке?
«Эта статуя устоит против любых ветров и бурь, она будет выситься на своем постаменте и через сто лет!»
— Очень надеюсь на это, кретин! — бормочет Эйфель, достаточно громко, так что Компаньону приходится больно ткнуть его в бок.
Но инженер, шагнув вперед, с улыбкой поправляет, обратившись к послу:
— Больше! Гораздо больше, чем сто…
Весь ареопаг кашляет, чтобы скрыть хихиканье: этот Эйфель остёр на язык.
Гюстав оглядывает публику с притворным добродушием. Немного же ей нужно, чтобы развеселиться…
Дождавшись, когда герой дня вышел вперед, посол подходит к нему с медалью в воздетой руке.
Эйфель удивлен: что ж она такая маленькая? За долгие годы работы он получил кучу всяких наград — государственных, региональных, колониальных; все они свалены в ящик стола, откуда ребятишки обожают выгребать их на третьей неделе Великого поста. Теперь и эта попадет туда же и пополнит коллекцию.
«И только-то — за все это?», — думает Эйфель, повернувшись к «своей» статуе. Но может ли он считать ее своим творением? Ее облик, ее чары, ее взгляд, ее величие — всё это дело рук Бартольди, скульптора. Путешественники, прибывающие в порт Нью-Йорка, отныне прежде всего проплывут перед ней. Она станет первой американкой, которую они увидят. Но кому они припишут ее авторство — скульптору или инженеру? И кто из них двоих художник, истинный ее создатель? Разве искусство не заключается в том, что скрыто от глаз, что никому не показывают? И как назвать все мосты, воздушные переходы и виадуки, построенные Эйфелем за последние тридцать лет, — произведениями искусства или простыми изделиями? Не пора ли ему создать такой костяк, такой каркас, который будет существовать только благодаря ему одному, во славу его одного?! И который станет реваншем и триумфом «костяка»?
Эйфеля привел в себя легкий укол в грудь справа. Уж не нарочно ли посол сделал это? Может, рассеянный вид награжденного заставил его вонзить острую булавку медали в его лацкан глубже, чем следует? Однако американец сделал вид, что ничего не заметил, и Эйфель сдержал гримасу боли.
— От имени американского народа и его идеалов, я присваиваю вам звание почетного гражданина Соединенных Штатов Америки. God Bless America![5]
— God Bless America! — повторяют хором все присутствующие.
Француз похлопал бы его по плечу. Но посол обнимает Эйфеля и целует в обе щеки. Эйфель съежился: старая немецкая кровь не допускает таких фамильярных проявлений. Решительно, эти американцы чересчур эмоциональны. И, кроме того, этот запах изо рта, о Господи!
«Вы что, лягушек наелись, господин посол?»
Разумеется, он не произнес этого вслух, но как же хотелось…
* * *
— От него так несло чесноком, от этого янки, просто жуть!
— Вот-вот, у тебя это было написано на лице… Надеюсь, больше никто не заметил…
Эйфель обводит взглядом собравшихся — улыбающиеся гости смакуют шампанское.
— Кто, эти? Да они все слепые и глухие…
Какой-то дряхлый академик бросается к Эйфелю и горячо пожимает ему руку, бормоча комплименты, которые отсутствие зубов делает совершенно неразборчивыми.
— Может, и глухие, но не немые, — добавил Компаньон, когда старикашка в зеленом одеянии, пошатнувшись, отошел.
— Ну, ладно, с меня хватит, — заключает Эйфель, направляясь в вестибюль.
— Гюстав, подожди!
— А чего мне ждать? Все эти люди только и умеют, что болтать, а ты прекрасно знаешь, как я ненавижу пустую болтовню…
Но Компаньон не ослабляет бдительности, он боится, как бы поведение Эйфеля не навредило им обоим. Вот уже много лет он сглаживает углы, «подчищает» за ним. Неблагодарное это занятие: ведь он всего лишь его сотрудник, а не хозяин. Но Эйфель не осознает этого. Их дружба — ибо они и впрямь друзья, — зиждется на странном сочетании взаимной зависимости и дружеских чувств. Как у слепого с паралитиком.
Взять хотя бы сегодняшний день: конечно, Гюставу не следовало бы вести себя так развязно. Компаньон предупредил его об этом, когда они поднимались по ступеням, ведущим к дверям посольства Соединенных Штатов на улице Фобур-Сент-Оноре. Там ведь соберется весь высший свет Парижа. Иными словами, будущие заказчики.
— Да не нужны нам эти заказчики!
— Заказчики нужны всегда! Сразу видно, что не ты занимаешься нашими счетами.
— Ну да, именно поэтому я с тобой и сотрудничаю. Для меня цифры — это размеры, а не банковские билеты.
Тем не менее Компаньон прав: нынче вечером под американским флагом собрались все: и власть имущие, и горожане. А это неподходящий момент, чтобы распускать хвост.
— Все только и говорят, что о Всемирной выставке, представляешь? А ведь она состоится уже через три года. Можно сказать, завтра…
Гюстав притворяется, будто не слышит, хватает бокал шампанского с подноса и, отпив, брезгливо кривится:
— Ты заметил? Оно теплое! Нет, решительно, эти американцы…
Компаньон хватает Эйфеля за плечо и довольно грубо запихивает в угол, под старинную картину с изображением городка Кейп Винсент на озере Онтарио. На полотне он выглядит таким же дряхлым и унылым, как призраки, бродящие по комнатам посольства.
Жан указывает Гюставу на высокого мужчину, стоящего к ним спиной: тот нетерпеливо переминается с ноги на ногу, словно куда-то спешит.
— Видишь вон того верзилу? Он из Кэ д’Орсэ[6]. Говорит, что Фрейсине[7] нужен монумент, который мог бы представлять Францию на Всемирной выставке 1889 года.
— Монумент?
— Да. И они хотят возводить его в
