покосившийся в деревне, куда я приезжала, будучи школьницей, на летние каникулы? Да еще, может сарай с коровой и козой да курятник. И зачем оно мне все?
Не хочу!
Не хочу, чтобы деда умер!
Не хочу, чтобы вот так - через скупое и скучное письмо, не видя дедушку… сколько? Ну не дура? Ну почему за десять лет ни разу не съездила к нему? Может, ему помощь какая нужна была, сиделка, деньги? Суровый старик никогда не признавался в том, что ему необходимо.
Деда скрытный всегда был. Молчаливый и строгий. Но меня, единственную внучку, обожал.
И как я ему оплатила?
Бросила старика на произвол судьбы!
И он умер!
И я узнаю об этом почти спустя месяц через нотариуса какой-то Истры!
Твою же мать… Нет-нет… Ну что ты так, деда?
3. Вероника
Это двоякое чувство - приятное и одновременно горькое - видеть место, с которым связаны наполненные летним теплом и привкусом дождя воспоминания. Видеть его практически не изменившимся. Захудалым поселком, в котором живет от силы полторы сотни людей. С одной единственной асфальтированной дорогой в неполный километр длиной. С широким лесом. С узкой ленточкой реки. И унылой атмосферой полного запустения и тоски.
Но в детстве мне было здесь весело - утренняя рыбалка, костер и картошка в сумерках, стрельба из рогаток и самодельных луков. А еще деда с вечно хмурящимся лицом, но необыкновенно проворными руками, умеющие из обычной деревяшки выстругивать затейливые игрушки и маленькие коробочки.
В старом задрипанном автобусе, на котором я приехала, меня страшно укачало. Наверное, оттого вид Юрьева мне показался особенно удручающим. Но дорогу до дома деда я помнила прекрасно - да и не было в этом никакой сложности, не считая колдобин, грязи и отсутствия тротуара. Из-за общей разбитости я почти не обращала внимания на редких людей. Но те явно мной интересовались. Что ж, вполне ожидаемо. Юрьево - поселок маленький. Все друг друга здесь знают. И я, в своих поношенных джинсах, водолазке и простой куртке явно смотрелась тут крутой модницей. И совершенной незнакомкой.
Везя за собой чемодан на колесиках, я шагаю по разбитой дороге, нещадно пачкая кроссовки в слякоти. Недавно прошедший дождь вконец разваздакал отдаленное подобие на проезжую часть, но мне как-то и не до этого - получив и документы и ключи в администрации райцентра, я тороплюсь в дом, где провела под надзором деда удивительные летние деньки.
И это больно.
Потому что за десять лет некогда ухоженный участок старика пришел если не в упадок, то в неухоженнное запустение точно.
Прижавшись к гнилому деревянному забору, в котором зияли широкие щели от выдранных полос, я с тоской оглядываю добротный, но, увы, далеко не первой свежести дом.
Деда, деда… Что ж ты не сказал ничего? Я бы ведь и денег прислала, и сама бы приехала! Помогла бы чем могла! Наняла бы рабочих, сиделку и бог знает только кого еще, лишь бы…. не видеть всего этого…
Или же… я просто выросла? И раньше просто не замечала ничего?
Нет. Не было такого никогда.
Не было покосившегося сарая.
Не было бурьяна на грядках.
Не было этой огромной кучи мусора.
Не было забитых досками окон.
Хотя железная кровать с упругим покрытием, служащим батутом, по-прежнему стоит на том же самом месте - изумительное развлечение даже для 15-летней девчонки.
И собачья будка, прогнившая, правда, и с обвалившейся крышей, тоже на прежнем месте. Только Рекса там нет. Только огрызок ржавой цепи и остался.
Ох, деда…
Прости меня, мой дорогой.
- Эй, голубушка! - зычно окликает меня сильный, но все же старушечий голос со стороны, - Чья будешь, а?
Оборачиваюсь, потерянно смотря на бабку в длинной юбке и старом стеганом пальто. На голове - шапка и теплый платок, в котором морщинистое лицо смотрится строго, но одновременно - знакомо и строго.
- Баб Шур? - неуверенно спрашиваю я, хотя знаю точно - это она. Состарилась, и очень сильно. Но пытливый и умный взгляд на простом бабьем лице с густыми и абсолютно белыми бровями я узнаю без проблем, - Баб Шур, я Ника…
- Самойлова? - пожилая женщина удивленно распахивает лишенный большинства зубов рот, но глаза уже полны узнавания, - Правда что ль? Ты? Да не может быть! Деточка, как ты выросла-то!
Поспешно семеня, бабулька ринулась ко мне со своего двора. Дрожащей рукой открыла калитку, подошла ко мне и, остановившись лишь на секунду, обхватила и крепко-крепко прижалась.
Старушка не только состарилась. Но и ссохлась. Я точно помню, что разница в нашем с ней росте была небольшой. Но сейчас она едва доставала мне до плеча, и я как можно бережнее обхватила ее руками, боясь сломать или сделать больно.
- Вероника! - всхлипнув, говорит мне баба Шура, - Никочка! Самойлова! Красавица! Откуда?
- Откуда и все, - грустно отвечаю, откидываясь назад и внимательно вглядываясь в лицо старушке, - Вот, про деда узнала. Приехала.
- Так ведь добрый месяц прошел уже, - осуждающе покачала головой женщина. - Но хорошо, что приехала, умница! Жаль мне, что Виталя ушел. Ну, мы все когда-нибудь там будем, рано или поздно… Хорошо, что приехала… Но как же ты изменилась, Самойлова! Похорошела! Только худенькая какая-то! Ты же в Москве жила, да? Совсем себя истощала, голубушка!
Я прыснула. Ваши бы, баб Шура, слова, да Паше в уши! Это я-то - и отощала?
- Пойдем, рыбонька, пойдем со мной! - вдруг торопливо говорит женщина, хватает за руку и ведет за собой в сторону дома, - Расскажешь, что как, покушаешь, с дороги поди проголодалась… Пойдем, милая…
Во дворе старушки ненамного, но все же лучше. Видимо, помощников у нее тоже не очень - кое-где забор опал, бурьян кусками сидит, но уже пустующие грядки полосами разрезают участок. В доме оказывается не грязно, но захламлено. Несет сыростью и тем особым застывшим запахом, характерным для помещения, в котором живет пожилой человек. Немного тянет медикаментами и кислятиной квашенной капусты. Но ностальгия накатывает мгновенно - мы с дедом часто захаживали к ней, ведь баба Шура давно была вдовой, а дети с внуками навещали ее всегда ой как редко. А сейчас и подавно не приезжали.
Мне снова стыдно. Уже за них. Потому что по сути я - такая же.
Старушка тащит меня на кухню. Здесь все по-прежнему. Только обветшала немного мебель, но холодильник новый и печь сверкает свежей побелкой. Ряды
