не знающего, куда деть руки. Про сигареты и кофе как часть городской культуры часто дискутируют, и дискутируют много. Это ведь тоже палочка-выручалочка. Общественное мнение санкционировало разговоры о качестве кофе, точно так же как возмущение по поводу его рода. Герою позволено десятками страниц рассказывать о преимуществах заваривания с корицей перед завариванием с кардамоном. Будто споры о приготовлении шашлыка и ухи — бросишь эти темы в повествование, и сразу понятно, о чем писать ближайшие двадцать страниц. С алкоголем — ровно то же самое, это заместитель счастья. Хороший писатель Гроссман так сидел в Армении: «Выпил я много, но коньяк не подействовал на меня. Так бывает. Иногда выпьешь сто граммов, и мир дивно преображается — мир внутренний и мир вокруг, все звучит внятно, тайное становится явным, в каждом человеческом слове есть особый смысл и интерес, пресный день наполняется прелестью, она во всем, она волнует и радует. И самого себя чувствуешь, сознаешь как-то по-особому, по-странному. Такие счастливые сто граммов случаются обычно утром»[2].
Итак, если надо заткнуть дыру в повествовании, объяснить неестественность сюжетного поворота, легче всего заставить героя напиться. Не говоря о том, что это простой мотив для откровения — писатель считает, что все люди, как и его персонажи только и думают, чтобы сесть-выпить-поговорить. Любую откровенность можно списать на действие алкоголя.
Но приём с литературным героем, что протрезвев, очнулся в другом мире, или, выпив, сделал странный поступок, нечестный, он происходит не от большого дара, а от бессилия автора.
Во-вторых, у многих писателей алкоголизм героя должен подчёркивать его романтичность. Это ещё один лёгкий приём — от человека ушла жена, и вот у него запой. Или он пьёт оттого, что все товарищи-герои погибли в боях. Если пересказать Дюма другими словами, то тридцатилетний Атос пьёт, потому что повесил жену.
Но есть ещё одна сторона — это устойчивость героя к опьянению. В нашем богоспасаемом Отечестве сохраняется культура уважения к хмельному человеку. Его действия всё равно кажутся извинительными, а вот если человек выпив много, устоял на ногах, или сделал какую-то работу, так это вовсе считается подвигом.
Горькая судьба ставит человека Соколова из знаменитого рассказа Шолохова перед немцем, комендантом лагеря для военнопленных. Комендант наливает ему стакан шнапса, потому как дело идёт к расстрелу солдата. Тот пьёт, произнося знаменитую фразу: «Я после первого стакана не закусываю»[3]. Потом он выпивает второй, тоже без закуски, затем третий, уже с маленьким кусочком хлеба. В результате его отпускают в барак, дав буханку хлеба и кусок сала. Сцена эта, особенно в старом фильме великая, но не шнапсом в стакане, а тем, что пленные режут хлеб с салом суровой ниткой на всех. Да только это не оправдание потомкам-алкоголикам.
У Алексея Толстого есть рассказ «Гадюка», в котором барышня на фронтах Гражданской войны научилась убивать и «могла пить автомобильный спирт», а человек, который ей нравился «в девятнадцатом году он был в Сибири продовольственным диктатором, снабжал армию, на десятки тысяч верст его имя наводило ужас… Такие люди ей представлялись — несущими голову в облаках… Он тасовал события и жизни, как колоду карт…» Сам он говорит: «В девятнадцатом году я спирт пил с кокаином, чтобы не спать…»[4]
Это такая народная мифология, что алкоголь — топливо, которое можно залить в человека, и он будет работать хоть и на износ, но очень продуктивно. Это всё, разумеется, никакого отношения к действительности не имеет, и не дай Бог стать подчинённым буйного алкоголика — ни на войне, ни в тылу.
Был такой совершенно не литературный сталинский нарком (на самом деле — министр) Засядько. Народная молва описывала его назначение на этот пост так: Засядько вызвали к Сталину и налили водки не в рюмку, а в фужер. Тот выпил первый, затем второй, и, наконец, третий. (Тут, как и в случае с героем Шолохова, соблюдается сказочное триединство). Но четвёртного фужера шахтёр не стал пить и прикрыл стекло ладонью, сказав: «Засядько норму знает».
И вождь стал этими словами отвечать тем интриганам, что упрекали наркома в пьянстве.
Печаль этой истории только в том, что Засядько стал министром угольной промышленности в 38 лет, в 1948, в 1955 перестал им быть, а умер в 1962. И умер Александр Фёдорович пятидесяти двух лет, будучи на пенсии по состоянию здоровья. Тут, конечно, можно вспомнить всякие донесения столичных милиционеров, обнаруживших министра у Крымского моста в бессознательном состоянии со всеми документами и пропусками в Кремль, но дело-то не в том, чтобы сказать, что кто-то нормы не знал. Важнее другое: этот стиль руководства и в жизни, и в литературе не то чтобы хорош. Он как хмельной напор, сменяется экономическим похмельем.
Но надо вернуться к Дюма. Начнём с того, что очень интересно, сколько занимала в те времена поездка из Парижа в Лондон. Если опустить многочисленные выкладки и цитаты из прошлых путешественников, работу с картой и сверку со страницами Дюма и справочником конезаводчика, то можно обратиться к самой книге, вернее, к курьеру с подвесками. Он говорит одному из трактирщиков: «Я был десять или двенадцать дней тому назад». Это время на дорогу от трактира до Лондона, двое суток для изготовления подвесок и путь обратно.
Итак, для выполнения нормы Атосу нужно было выпивать двенадцать-пятнадцать бутылок в день. Причём он довольно интенсивно закусывал — правда, холодным и жирным. (Его слуга пил только из бочки).
Я обратился к одному сведущему человеку и обнаружил у него антикварную бутылку из-под французского вина. Бутылке, правда, от силы было лет тридцать, но она кичилась точным соблюдением формы. И как всегда на этом пути побочный доход был интереснее цели — например, объём бутылки 0,7 литра объясняли средним выдохом стеклодува прежних времён. То есть это был тот объём, с которым могли работать стеклодувы до изобретения Майклом Оуэнсом машинного литья. Прошли передо мной бутылки крутоплечие бордосские и покатые бургундские, вытянутые рейнские и мозельские, про шампанские я уже не говорю.
После вечера и части ночи, проведённой с этим, безусловно, достойным собеседником, как бы антикварная перешла в мою собственность. Уже мне в спину, хозяин напомнил, что осадка было много и поэтому обычно не допивали. Я запомнил и это.
Итак, по пятнадцать бутылок в день. Знатоки, правда, говорят, что бутылки были тогда чрезвычайно дороги, хрупки, а их массовое производство началось спустя несколько десятилетий после описываемых событий. От Дюма, что мог отдыхать в России в тени развесистой клюквы и видеть баранов,
