2008
История про Воннегута (I)
С Воннегутом приключилось по крайней мере три истории в России.
То есть, при перемещении через границу — телом или книжкой — любой иностранный писатель ощущал то, что в России поэт больше чем поэт, а прозаик больше, чем про заек.
Есть знаменитая цитата из «Соло на ундервуде» Сергея Довлатова, которую часто повторяют уже без ссылок на оригинал (да и сам текст, напечатанный в 1980 году тоже суммирует устную традицию): «Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:
— У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
Наверно, я должен был ответить — у вас. Но я сказал:
— У Риты Ковалёвой.
— Что за Ковалева?
— Райт.
— Переводчица Фолкнера, что ли?
— Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
— Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
— Без всякого сомнения.
Панова задумалась и говорит:
— Как это страшно!..
Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами. Гор Видал заметил:
— Романы Курта страшно проигрывают в оригинале…».
Потом от этой цитаты оторвался кусок, вся она перелицевалась, и вышло наконец, что Рита Райт-Ковалёва — лучший американский писатель, и отдельно: Воннегут в оригинале несколько хуже.
Не знаю, насколько можно верить точности рассказа Михаила Левитина, который говорит: "На премьеру приехал Курт с женой Джил Кременц, известным фотографом. Тогда мы с ним и встретились у Риты. Он ее боготворил. У меня была фотография, где они у домика Чехова вдвоем стоят под дождем. Они рядом были просто прелестны: маленькая, честолюбивая, любопытная, недобрая и жесткая для бездарных, непримиримая женщина и великан с цыганскими кучерявыми волосами и очень красивым грустным мужским ликом. Все в нем было красиво, все в ней было несовершенно. Но они совпадали. И Курт сказал мне тогда, что не понимает свого успеха в России, и у него сильное подозрение, что это успех Риты" — но это вполне соотносится с ситуацией.
C тем, что Райт-Ковалёва больше, чем переводчик, никакого спору нет, а вот с недокументированным суждением Видала куда больше сумятицы. Оно действительно недокументировано — кому сказал, когда сказал, где свидетели, кто подставится своим именем? Однако Видал, относившийся к Воннегуту специфично (Кстати, потом они сошлись на ненависти к презеденту Бушу), сказать такое определённо мог.
Но правота суждения в другом — Воннегут в СССР, совсем не то, что на родине. Он несколько больше.
Извините, если кого обидел.
02 января 2008
История про Воннегута (II)
Вторая история, что произошла с Воннегутом в России, касается его поколения. Советская литература второй половины XX века проверялась Второй мировой войной. И куда не сунешь нос, даже в самый спокойный текст, то всё равно в нём отзвук Отечественной войны.
И вот с Воннегутом произошёл парадокс — с одной стороны он вполне настоящий участник Второй мировой войны, причём попавший в Арденнский котёл, и имевший опыт не только наземной войны в Европе, но и плена (впрочем, «Бойню номер пять» все читали и пересказывать это бессмысленно. С другой стороны, он не воспринимался, как человек литературного поколения выживших советских лейтенантов.
Эти уцелевшие лейтенанты (среди них много артиллеристов — и это не совсем случайно. В этом роду войск, повязанным ещё с Толстым, был образовательный ценз) казались куда старше Воннегута.
Всё дело в том, что Воннегут был пацифистом, а в СССР пацифизм поощрялся только в отношении Вьетнамской войны и прочих империалистических войн.
Оценивать Отечественную войну с пацифистских позиций невозможно, и вот это, да и прочие обстоятельства «выпихивали» Воннегута в другую возрастную категорию — туда, к Аксёнову и компании.
То есть, читатель в СССР умудрялся сочетать любовь к Воннегуту (и к «Бойне № 5») и, одновременно, любовь к стилистике фильма «Мне двадцать лет» — а это не так просто, как кажется.
Извините, если кого обидел.
02 января 2008
История про Воннегута (III)
Кстати, ещё одна история случилась с Воннегутом в России как раз по поводу фантастики. Дело в том, что фантастика (как и детская литература) в СССР служила таким прибежищем вольномыслия — высокий образовательный ценз и читателей и писателей, сплочённость, сетевая структура — всё привело к тому что фэндом долгое время был реальной силой. И слово "фантаст" было чем-то вроде опознавательного пароля "свой-чужой".
Под конец жизни Воннегут, многие тексты которого вполне фантастические, стал отбрехиваться и говорить, чтобы его фантастом не считали. Тут есть некоторая тонкость — индустрия фантастики во всём мире и в России в том числе по большей части становится индустрией по производству романов о битве супергероев с космическими пауками. С такой фантастикой ассоциироваться не всякий решиться — это не литература моральных проблем в причудливых обстоятельствах. Поэтому, как говорят в последнем интервью Guardian он говорил "На меня повесили ярлык автора научной фантастики после выхода моего романа «Механическое пианино». Я не раз задавался вопросом, кого я так достал тогда, с подачи кого меня уже нельзя назвать кем-то другим, посерьезней что ли…".
Есть и ещё одно обстоятельство.
Для многих, что читал свободолюбивых американцев (к примеру) в шестидесятые-семидесятые, они были символом свободы.
И казалось, что они пишут про то, как надо жить, про ветер, что бьёт в лицо на какой-то американской автостраде — и как абсурден советский бюрократический мир. Но потом прошло несколько десятилетий, и те американские писатели, что не умерли сразу, вдруг оказались злобными старикашками, что-то вроде Гарольда Пинтера, того же Видала и Воннегута.
То есть, масса народу расстроилась, прочитав, как все они поносят президента Буша, рассуждают о глобальном потеплении и прочих флеймогонных делах. И именно не из-за того, чтобы любили чужого президента, а из-за этой стариковской риторики.
Слава Богу, что тут нет однородности — одни считают, что последний сборник статей, скетчей и гэгов, местами не очень удачны, зато местами великолепен. И то, что последние вещи Воннегута являются квинтэссенцией здравого смысла, островом этого здравого смысла в современном, ещё более безумном мире.
Другим Воннегут последних лет кажется несмешным, чем-то вроде записанным за Валерией Новодворской шутках. Понятно, что это публицистика — но Эренбург — тоже публицистика. И та же Новодворская. И Майкл Мур — тоже ничего себе публицист. Разница меж тем есть, и требует формализации.
Правда, можно сказать, что универсальных драгоценностей нет, и там где иные видят алмаз, другие вижу
