барканцев (III, 2, 5 — 6), в то время как уже Эратосфен знал, что это лишь разные транскрипции одного слова.
Правда, и в самых грубых ошибках Курция иногда усматривается, что он скорее был неспособен согласовать разнородную информацию, чем проявлял простую небрежность. В качестве примера можно привести его указание, будто Арахосия находится неподалеку от Понта. Дело в том, что древние географы, не имея подлинного представления об Аральском море, получали все же некоторые сведения о нем. Сырдарью (Яксарт) они отождествляли с Доном (Танаисом) и рассматривали как границу между Европой и Азией. Вот почему у Курция появилось представление о том, что море, куда впадает Танаис, следует считать Черным или Азовским (Понт, Боспор — VI, 2, 13). Скифы, обитающие в Причерноморье, естественно отождествлялись автором с саками, которые населяли правобережье Яксарта (VII, 6, 12; VII, 4, 7 и Др.). Отсюда и высказывания Курция о том, что в Бактрии дуют ветры с Понта (VI, 4, 27), а у Боспора живут хорасмии (хорезмийцы) (VIII, 1, 7). Вероятно, не все объясняется «чисто римским пренебрежением к географий», о котором ядовито пишут современные исследователи.
Странности встречаются и в описании военных действий. Иногда так путаются правый и левый фланги, будто наблюдатель рассматривает битву одновременно с двух сторон: то со стороны Александра, то со стороны Дария. И здесь часто дело не в простой небрежности, а в несогласованности источников разного происхождения. А что самое главное, для Курция битвы не представляли большого интереса с чисто военной, стратегической стороны — они были важны с точки зрения эмоциональной. Чувства же читателя легче тронуть, назвав грандиозные цифры сражавшихся и погибших или красочно обрисовав отдельные героические и трагические эпизоды, нежели сухо расчертив точную диспозицию войск.
Создается впечатление, что, составляя из отдельных эпизодов единое повествование, Курций иногда и сам придумывал некие факты или произвольно менял последовательность событий. Речь Филоты в свою защиту, например, завершается эффектной концовкой: стража уводит его (VI, 10, 37). Но уже в следующей сцене, строчкой ниже, мы видим, что Филота присутствует здесь же, он слышит дальнейшее обсуждение. И такое чередование законченных сцен (иногда в деталях противоречащих друг другу) у Курция встречается постоянно. Исследователи, сравнивая Курция с другими историками Александра, часто отмечали явную недостоверность его версии событий. Но, как справедливо отмечал Э. Шварц, есть вещи, которые находятся вне исторической критики, они подлежат суду лишь художественного вкуса. Автор был готов жертвовать не только истиной, но даже и правдоподобием ради драматического эффекта.
Курций Руф славится как мастер составления речей. Он выписывал их с особенной любовью и тщанием. Здесь мы видим обличения заговорщиков и их оправдательные речи, выступления на царском совете, обращения к солдатам с призывами к дальнейшим походам и жалобы измученных ветеранов. Разновидностью этого жанра, по существу, являются и письма, которыми в книге обмениваются Александр и Дарий. Речи построены по всем правилам античного красноречия, даже те, которые вложены в уста простых и грубых скифов. Они изобилуют яркими образами и риторическими фигурами, часто основаны на контрастах. Солдаты, например, говорят: «Мы, победившие всех, теперь нуждаемся во всем» (omnium victores omnium inopes — IX, 3, 11). Скифы заявляют царю: «У тебя победы порождают войну» (bellum tibi ex victoria nascitur — VII, 2).
В целом подобный характер имеет и собственное повествование Курция Руфа. Он любит красивые обороты речи, эффектные противопоставления, парадоксы. Писатель не преминет отметить, что воины, бегущие с поля боя, спешат бросить то самое оружие, которое брали с собою, чтобы защищаться. Жители, оставляющие местность, поджигают свои собственные дома, а неприятель принужден их спасать и тушить пожар (IX, 4, 7; III, 10, 12; VI, 6, 16 и др.). Подобные фразы он повторяет даже с известным однообразием. Порою употребляются и довольно рискованные обороты: «Освободители всего мира… на все народы наложат иго» (III, 10, 5).
«История Александра Македонского» написана Курцием в некоем смешанном жанре: для истории здесь слишком много драматических преувеличений и внимания к одной личности, для биографии — слишком много событийной истории, описаний битв и походов. Это смесь исторического повествования и риторики, где последний элемент не менее важен, чем первый. Некоторые исследователи усматривают в произведении черты, близкие жанру романа, что в известной мере может быть влиянием эллинистических источников, того же Клитарха. Курций Руф претендует на роль историка, однако это историография совершенно особого рода, где отчетливо звучат эпические мотивы. Римский автор стремится к созданию монументального полотна, своего рода искусственного эпоса, в центре которого находится образ необыкновенного героя.
Исследователи обычно хвалят язык Курция, красочный и правильный, хотя и не отличающийся особым богатством. Он напоминает Тита Ливия, а иногда, возможно, прямо подражает ему. С точки зрения истории латинского языка место Курция определяют между Цицероном и Тацитом, сближая его с философом Л. Сенекой. По стилю же сопоставления проводятся чаще с Сенекой Старшим, сохранившиеся фрагменты речей которого обнаруживают ту же риторическую школу.
В оценке художественных достоинств «Истории Александра Македонского» в литературе можно встретить самые противоречивые суждения, определяемые эстетическими вкусами современных ученых. Одни Курция неумеренно восхваляли, другие отрицали всякое литературное значение его труда. Несомненно остается лишь то, что мы имеем дело с мастером слова, который тщательно работал над своим стилем.
Особый интерес вызывает тема мировоззрения Квинта Курция Руфа: круг его идей, оценки, содержащиеся в его труде. Вопрос этот весьма сложен по целому ряду причин. Многие характеристики отнюдь не принадлежат самому историку, а перешли в его труд из вековой традиции об Александре. Он явно не был самостоятельным мыслителем и достаточно легковесно мог воспроизводить красивые сентенции, эклектически соединяя противоречивые суждения. Наконец, красноречивые высказывания, вложенные в уста того или иного персонажа «Истории», очевидно, не всегда полностью разделялись самим автором.
Однако, несмотря на эти осторожные оговорки, некоторые общие наблюдения могут быть сделаны. Историк часто не скрывает своего восхищения Александром. Едва ли не основным мотивом завоеваний для храброго юноши служила слава. Он прямо заявляет, что не торгует своей судьбою и славу предпочитает богатствам (IV, 11, 14 и др.). При этом речь идет об истинной славе деяний (gloria), о вечной хвале (laus), а не обычной молве (fama). Александр не тщеславен, он честолюбив, ему нужна честь, заслуженная доблестью (virtus). В начале похода он проявляет все лучшие свои качества: воздержанность, милосердие и доброту, и такую славу Курций ставит выше любых триумфов (III, 12, 18).
Но чем дальше продолжался восточный поход, тем больше сосредоточивалась в руках царя вся полнота власти. Все выше и выше возносила его судьба — Фортуна,
