нравится.
— Да что ты говоришь? А ты подумала о том, нравишься ли ты нашей школе или нет? Вот такие, как ты, портят лицо нашей показательной школы!
— Чье лицо портят? Извините, не расслышала.
— Вот этих твоих ля-ля мне не надо. Ты все прекрасно слышишь и, надеюсь, понимаешь. И потом, пусть за документами придут сами родители, и заодно узнают, какая у них дочь.
— Папа у меня умер, а мама занята на работе и она знает, какая у нее дочь.
— Ну, что ж, — завуч поправила на носу очки и стала что-то разлиновывать на большом листе бумаги.
— Я буду учиться в другой школе, в той, которая мне понравится. Хорошо бы она не была показательной. Так вы мне дадите документы?
— А, — махнула та досадливо рукой, — пожалуйста! Ищи школу, где тебе, дерзкой девчонке, дадут возможность учиться так, как твоей особе понравится!
Это сентябрьское утро сеет мелким дождичком. Торжественных первоклашек заботливо ведут под зонтиком родители. Эля отходит от окна и начинает спешно запихивать книжки к тетрадки в свой портфель.
— На улице дождик.
— Я знаю. Увидела в окно. Милая моя бабушка, не надо с таким укором пронизывать меня глазами, будто я преступник. Я тебя люблю! Люблю очень. И не хочу, чтоб ты уезжала в свою Москву.
А в новой школе хорошо. Она мне пока нравится, ведь я ее выбрала сама. Вот и Танька тоже туда перейдет… О чем ты? Гаммы? При чем тут, вообще, гаммы? Ой, вот про гаммы вспоминать не надо! Из меня все равно никогда бы не получилось пианистки!
Эля схватила портфель, подбросила его, поймала и, чмокнув бабушку в мягкую, теплую щеку, уже на ходу, с лестницы крикнула:
— Это здорово, когда дует ветер перемен! Жалко, что у меня нет такого зонта, на котором я бы полетела в новую школу! Пока!
Солнце заваливалось в горизонт. Мчавшиеся по шоссе машины, поднимая облака пыли, покрывали ею насыпь и придорожные кусты. Эля, засунув руки в карманы старенькой болоньевой куртки, вышагивала в сторону города.
«Вот дура! За что она меня так позорила? Если классная руководительница, значит, можно при всех оскорблять человека? Кто ей дал на это право?» — обида душила горло, жгла глаза и ускоряла шаг. Усталости почти не ощущалось, хотя она уже топала добрых два часа.
«Ну и пусть. Пусть вот так, сразу взяла и ушла из этого совхоза. Только вот рюкзак остался, ну и Бог с ним!»
— Девушка, а как подвезу?
Парень в кепке радостно высунулся из кабины притормозившего КАМАЗа. «Вот, дурак тоже…» И Эля, втянув глубже голову в плечи, пошла еще быстрее.
Наконец, впереди замаячили перила городского моста. Она остановилась на мосту передохнуть. Заправила под платок выбившиеся волосы и вытряхнула из резинового сапога надоевшую гальку. На душе посветлело. Не то из-за того смешного парня на КАМАЗе, не то из-за поблескивающей под мостом реки. Эльмира подошла к перилам, облокотилась и устремила взгляд вниз, в тугую плоть мощных вод.
Ей вдруг отчетливо вспомнился один из последних уроков литературы, и она заговорила вслух громко и быстро, как будто переспоривая кого-то:
— Зато мое сочинение на том уроке хвалил Яков Борисыч! Да. да. Как он сказал-то? А, да, вот так: «У тебя, Эльмира, оригинальные мысли. Молодец, что думаешь по-своему, а не так, как это принято по учебникам. И мне твое сочинение понравилось». — Прямо так и сказал: «Понравилось!» — Слышите, Валентина Геннадьевна?!? А? А вас, Яков Борисыч, я обожаю!!!
Снизу, из-под моста раскатисто отозвалось: — Обожаю… аю… аю!
В голове что-то сбилось, и мысли опять убежали назад, в совхоз, где остались ребята из класса… И Мишка…
«А здорово Мишка пел песни этого Шевчука. И песни нормальные, что надо! Мишка, что это со мной? А?!? Ты не знаешь? Никто не знает»
«…Москва, 04.07.82 год. 13. 00.
Туське привет!
Вот я у бабушки в Москве. Милое, милое для меня «Октябрьское поле».
Получила сегодня утром (прямо в постель подали) твое письмо. Это, как вода на засохший цветок. Скоро с бабушкой будем в Уфе. Она некоторое время опять поживет у нас. Чем я здесь занимаюсь? Хожу в библиотеку. Перечитала Герберта Уэллса «Невидимку» и «Войну миров». «Невидимка» — прелесть, а «Война миров» мне не понравилась. По сравнению с современной фантастикой, такой тонкой и изящной — это пшик…
Ну, а теперь перейдем к самому главному, о чем я хотела тебе написать. Вот ты говоришь — пиши письма длинные. А мы же вообще разучились писать письма! Я тут у бабушки нашла письма моей мамы. Одно из них написано еще до замужества, и много других из Эфиопии, где они с папой работали.
Ты знаешь, я как-то вдруг по другому увидела бабушкину квартиру. Сюда мама прибегала после лекций в институте, здесь о чем-то мечтала, думала…
Ее глаза видели в окне тоже, что и я сейчас, только много лет назад. Есть письма и от папы. Ты спросишь, что же я этим хочу сказать? Когда я прочла их, во мне все перевернулось. Я ахнула, какая же у меня эгоистическая натура! Все мне, все для меня, все, чтоб мне было хорошо… А мама? Как же ей теперь живется? Таньк, я тогда в 4-ом классе училась и не вполне осознавала всего ужаса смерти отца!
Все, что произошло в жизни мамы, так несправедливо! Семья и вдруг это горе, горе огромное! И вот представь себе человека, у которого ничего нет, кроме работы, работы и еще своего дома… А дома что? Держалась-то она всегда молодцом — никаких жалоб. Я только сейчас начала понимать, как мне дорога мама…
Больше писать не могу…
Эльмира.»
— Давай,
