мою голову. Потому что мы одно целое.
Как сладко слушать капель! Это весна? Скажи, это весна?» Лилия Федоровна подошла к окну.
— Громко же стучит эта капель по карнизу. Прямо сил никаких нет! Увидела светящиеся глаза дочери и поняла, что та радуется этим звукам, звукам весны…
— Да, да, Эльмира, это весна! Слушай ее, слушай!
Больничная ночь. Она живет ожиданием жертвоприношений… Зловещий свет притушенных ламп, и мертвящий звон тишины.
— Мое дежурство. Неужели этой ночью что-нибудь произойдет? Я не хочу. Только не сегодня. Сегодня 13 марта. Эльмира считает это число счастливым для себя, — веснушчатая медсестра рывком открывает дверь в ординаторскую. За ширмочкой, где кушетка, неловко обрывается какое-то движение.
— В пятнадцатую вызов, — говорит она в пустоту ординаторской и закрывает за собой дверь. За ней выбегает дежурный, застегивая на хожу халат.
Долгие ночные часы. Они тянутся, сопровождая конвоем странных галлюцинаций обрывки снов.
Вдруг перед рассветом забегали врачи, приехал главный. Рыжая медсестра, передвигая будто ватными ногами, поднимается на тот этаж. Дверь реанимации на секунду распахнулась. Медсестра увидела Эльмиру. Та лежала лицом к двери. Широко раскрытые глаза, казалось, смотрели прямо на нее. Дверь закрылась.
Веснушчатая подошла к окну. Раннее питерское утро. Серое и будто дождь. «…Пусть ты вспомнишь перед смертью ливень, я готова иссушить его… А я вспомню дождь, обычный, серого цвета дождь…» — Это мне дала прочесть в своем дневнике благородная Эльмира.
Из реанимации послышался стон. Это ей возвращают жизнь. Пытаются возвратить жизнь… Стон прекратился. Вскрикнул чей-то женский голос и смолк.
Дверь реанимации широко распахнулась. Из нее вышел бледный врач и пошел прочь. Рыжая увидела Эльмиру. Глаза ее были уже закрыты, и подобие улыбки забылось в излучине губ…
На небе вороны, под небом монахи,
И я между ними, в расшитой рубахе.
Лежу на просторе, светла и пригожа.
И солнце взрослее, и ветер моложе.
Меня отпевали в громадине храма.
Была я невеста, Прекрасная Дама.
Душа моя рядом стояла и пела,
А люди, не веря, смотрели на тело.
Судьба и молитва менялись местами.
Молчал мой любимый, и крестное знамя
Лицо его светом едва освещало.
Простила ему, я ему все прощала.
Земля, задрожав от печального звона,
Смахнула две капли на каплю иконы,
Что мирно покоилась между руками.
Ее целовало веселое пламя.
Свеча догорела, упало кадило,
Земля, застонав, превращалась в могилу.
Я бросилась в небо за легкой синицей.
Теперь я на воле, я- белая птица.
Взлетев на прощанье, смеясь над родными,
Смеялась я, горя их не понимая.
Мы встретимся вскоре, но будем иными,
Есть вечная воля, зовет меня стая.
Время устало тащится, как мосластая, ослепшая лошадь. И все по кругу, по кругу… Бесцветные, похожие один на другой, дни. Забирать Петрушу из детского сада домой только к вечеру, а до этого коротание долгих часов.
Она бессмысленно плутает по петербургским улицам, растворяясь в их суровой геометричности. Опустив голову, медленно идет по кромке тротуара к перекрестку. Мимо проносятся машины. Впереди перемигивается светофор. Зеленый свет… Желтые в страхе перекатывается в красный. Взвизг тормозов совсем рядом. Она останавливается. Обернувшись, видит через лобовое стекло затормозившей машины глаза Юры… Мгновение, и его голова опускается на руль…
Лилия Федоровна стоит не шелохнувшись. Она в Элиной курточке, сшитой из кусков рыжей цигейки, и в длинной черной юбке, как когда-то носила Эля.
Со спины мать и дочь вполне можно спутать. Показалось…
— Мой папа вчера с войны приехал! — Петя со значением кивнул головой и, скосив глаза на приятеля, стучит рукой по куртке в зеленых разводах, которая висит в прихожей на вешалке: — Вот! Ему эту куртку там дали, — приятель широко открыл рот. Потом тоже постучал по куртке.
— Там в Чечне танки, я видел! Папа все отснял на кассеты! — глаза у Пети сверкают. Он торопится говорить и захлебывается.
Маленький приятель ошарашен и, шмыгая простуженным носом, так и стоит, забыв закрыть рот.
— Снайпер — дддддд! А папа у самого дворца. Только с другими военными хочет от стены отойти, а снайпер сразу — дддддд! А еще, около него прямо взорвалось, вон на пианино лежит.
— Петя, кушать! — зовет его из дальней кухни бабушка Фания Акрамовна.
За столом Петя возит ложкой по тарелке и, опершись на кулачок, смотрит в окно:
— Хочу в Уфу. Хочу там во дворе играть с ребятами.
— Что ж, придет время и поедем в Уфу. А где ж твой приятель?
— А он домой пошел. Его мама позвала. Она вчера за ним в школу приходила. Красивая.
— Мамы все красивые. Ты давай кушай, а то остынет. Потом в своей комнате поиграешь, — и за уроки.
Требовательный долгий телефонный звонок. Он вспугивает комнаты. Фания Акрамовна берет трубку:
— Юра? Нет. Его нет. Он сегодня утром улетел в Англию. Нет. Ничего вам не могу сказать. До свидания.
Она кладет трубку. По углам притаилась тишина, и пахнет свежей стружкой от стеллажа, сделанного Юрой. На его полках книги, сувениры и фотография: Эля, Юра и маленький Петя.
Фания Акрамовна остановила на фотографии взгляд, раздумчиво постояла и, горько вздохнув, пошла из Юриной комнаты к внуку, на кухню.
За окнами серый свет заблудившегося в предвееньи февраля, и снег. Мокрый снег… Он скользит по стенам каменных надгробий домов, тонет в черной зыби Невы, и там, где царит вечный покой, падает в рассыпанные на одной из могил свежие розы. И вздрагивают зеленые листья, и немеют тугие стебли…
Я знаю, — ты гастролей не прервешь!
Очерчен круг не здесь, а свыше.
И память в сердце, будто к горлу нож.
И где-то дождь по зябкой крыше.
Дороги в этом порванном миру
Мотаешь на свою зеницу ока.
Сквозь пепел звезд у твоего порога
Лечу в нее, как в черную дыру.
С повадкой мальчика, полубогиней,
Уста разверзнув той звезде,
Чей след дождями смыт уже,
Но свет еще идет к тебе и сыну!
