звучат фальшивые ноты, за которыми можно предполагать их редакторские исправления, диктовавшиеся политическими, либо полемическими соображениями. Опуская все заведомо опороченное и неправдоподобное, мы, однако, нашли возможным включить в наше собрание и те записи разговоров Пушкина, которые не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты, при современном состоянии пушкиноведения. Последние отмечены звездочками.
За всем тем в настоящем издании неизбежны пропуски, ибо немыслимо объять необъятное. Должно, впрочем, оговориться, что, поскольку наша работа не преследует библиографических или регистрационных целей, мы опустили все, встречающиеся в литературе, ничего не дающие высказывания Пушкина, выражающиеся в общеупотребительных словах согласия, приветствия и т. п.
Существует и еще один источник, о котором надлежит упомянуть особо. Это автобиографические записи самого Пушкина, во-первых, дневник его, затем письма и, наконец, различные статьи и заметки. Материал, почерпнутый из этого источника, конечно, наиболее авторитетен, ибо если и допустить (как оно, вероятно, и было в действительности), что Пушкин, воспроизводя ту или иную беседу свою, крайне далек был от стенограммы, то, во всяком случае, он более чем кто-либо другой, должен был сохранить и воспроизвести общий тон и характер разговора.
Из этих же соображений нами включен в наше собрание, например, и пушкинский "Предполагаемый разговор с Александром I, заведомо не имевший места в действительности; но он, сколько мы можем судить, как нельзя более отражает пушкинскую живую речь, и позволительно думать, что, случись Пушкину говорить с Александром, он говорил бы именно так.
Включая этот разговор, являющийся по существу не автобиографическим отрывком, а литературным этюдом, мы, однако, воздержались от извлечения разговоров Пушкина заключающихся в поэтических произведениях его, поскольку эти последние, в форме своей, подчинены общим законам стихосложения и поэтому не могут служить иллюстрацией пушкинской живой речи.
Наконец, нами включены в наше собрание и отдельные замечания, слова, реплики и диалогические отрывки.
При распределении материала мы нашли наиболее целесообразным придерживаться хронологического принципа, уклонившись от тематического распыления материала, полагая, что, таким образом, ярче выявится многообразие Пушкина, который и в действительных беседах любил менять предметы обсуждения, легко переходя с одного на другой.
При осуществлении нашей работы, прежде всего, надлежало решить вопрос о том, какой материал подлежит собиранию: те ли высказывания Пушкина, которые переданы в первом лице, т.-е. непосредственно от его имени, либо переданные в третьем лице. На первый взгляд подобный отличительный признак, сам по себе, носит чисто формальный и условный характер. В самом деле, мемуарист, записывая беседу свою с Пушкиным, может выразиться:
"Пушкин сказал, что последняя глава "Онегина" закончена",
или:
"Пушкин сказал: "Последняя глава "Онегина" закончена"".
В том и другом случае мы имеем дело попросту с различными повествовательными приемами, зависящими от литературной манеры автора.
Производные же явления, вытекающие из этого различия, много глубже. Та или иная манера повествования, несомненно, отражается на степени достоверности рассказа. Не нужно быть искушенным в биографии Пушкина, дабы, читая в воспоминаниях Павлищева, либо Смирновой, длинные, на нескольких страницах, разговоры Пушкина, заподозрить их подлинность, по одному тому уже, что человеческая память бессильна сохранять в тайниках своих многие годы, а иногда и десятилетия, подобный разговор. Другой пример: Фелькнер, в статье "Из воспоминаний о Пушкине", напечатанной в 1880 г., т. е. через 43 года после смерти поэта, приводит грандиозный рассказ, будто бы, Пушкина о виденном им сновидении. Можно априорно сказать, что и этот рассказ — плод фантазии автора.
Если бы мы, подобно В. В. Вересаеву (в его книге "Пушкин в жизни"), преследовали биографическую цель, либо намеревались составить сборник мыслей Пушкина, вроде толстовского сборника "Мысли мудрых людей на каждый день", — мы, конечно, должны бы были сосредоточить свое внимание на свидетельствах, приведенных в третьем лице. Но мы отнюдь не преследуем ни той, ни другой цели. Черпать мысли Пушкина из воспоминаний о нем было бы попыткой с явно негодными средствами, при наличии его сочинений. Биография же Пушкина, по нашему глубокому убеждению, должна разрабатываться иными методами и строиться на более фундаментальных основах, тогда как подобные мозаики, где ценнейшие фрагменты переплетаются с ничтожными выдумками, ни в какой мере не оправдывают ни себя, ни их автора.
Отрешившись от подобных целей, мы избрали и противоположный принцип подбора материала. При всех несовершенствах свидетельств, передаваемых от первого лица, должно учесть, что, в существе своем, ничего бы не изменилось и в том случае, ежели бы Павлищев или Фелькнер вели свой рассказ в третьем лице. Вымысел остался бы вымыслом. Напротив, ознакомившись однажды с характерными особенностями пушкинской речи, нам легче из общей массы материала отсеять вымысел, легче уличить фальсификатора, вкладывающего в уста Пушкина вымышленные слова.
Между тем, добросовестный мемуарист чувствует себя несравненно более связанным, когда он ведет рассказ собственно от лица Пушкина. Он оказывается вынужденным возможно точнее передавать приводимый разговор. Конечно, должно иметь в виду, что, вопреки всем предосторожностям и самому серьезному критическому анализу, в собрании нашем найдутся вымыслы: должно учесть и то, что в высказываниях Пушкина, приводимых мемуаристами, несомненно, есть неточности, более или менее серьезные отступления от подлинного строя пушкинской речи, имеющие своим источником слабость человеческой памяти.
Несомненно еще и то, что дошедшие до нас отрывки не могут дать полного представления о речи Пушкина. Виною тому — его современники, не всегда обладавшие достаточным критерием для оценки своих бесед с Пушкиным.
Но все эти недостатки искупаются одним обстоятельством: в целом эта книга должна дать понятие об особенностях живой речи Пушкина. В меру возможного, она воскрешает слово Пушкина и, через столетний туман былого, доносится к нам, пусть слабая, пусть часто искаженная, речь поэта, "солнца русской поэзии", того Пушкина, с последним словом которого вся Россия облачилась в глубокий траур.
И если читателю за страницами этой книги послышится живое слово Пушкина, если он, зная Пушкина-поэта, Пушкина-литератора, прочтя эту книгу, ощутит еще Пушкина-собеседника, тогда основная цель нашей работы будет достигнута.
Июнь 1928.
Сергей Гессен
1811–1812 гг.
Воспитанникам Лицея было задано написать в классе сочинение: восход солнца (любимая тема многих учителей словесности, преимущественно прежнего времени). Все ученики уже кончили сочинение и подали учителю; дело стало за одним, который, будучи, вероятно, рассеян и не в расположении в эту минуту писать о таком возвышенном предмете, только вывел на листе бумаги следующую строчку:
Се от Запада грядет царь природы…
— Что ж ты не кончаешь? — сказал автору этих слов Пушкин, который прочитал написанное.
— Да ничего на ум нейдет, помоги, пожалуйста, — все уже подали, за мной остановка!
— Изволь! — И Пушкин так окончил начатое сочинение:
И изумленные народы
Не знают,
