ночи,
Когда тебя помнят и ждут.
Меня-то как раз ожидали,
Осталось дойти до угла,
У скульптора Славки в подвале
Гулянка в разгаре была!
И мысли, как божьи коровки,
Порхали в башке у меня,
Мы вместе росли на Покровке,
Мы были там все, как родня.
Он выпал из нашей обоймы,
Нашёл свой единственный путь,
И вот у него в мастерской мы
По рюмке решили махнуть.
В сто раз веселее дорога,
И сам ты красив и хорош,
Когда, поднапрягшись немного,
Ты вспомнил, куда ты идёшь.
В то время менто́вская тема
Была от меня далека,
Я сам был участник богемы,
А, значит, безумен слегка.
С каким-то тупым постоянством
Привыкнув затылок чесать,
О людях искусства роман свой
Сперва я хотел написать –
Как хлопотно это — шедевры
С живых персонажей ваять,
Какие иметь надо нервы,
Чтоб вечно юлить и вилять,
Чтоб в общей рабочей рутине
Заказчик тебя не порвал,
Чтоб в статуе и на картине
Он светлый свой лик узнавал.
Банкиров лепить, депутатов
Поди ты ещё полепи,
При них, если платят, всегда ты
Как пёс на железной цепи.
Ещё я скажу про банкиров –
Для Славки оно не впервой,
Что даже похлеще вампиров
Они выступают порой.
Мол, сделай, слепи, покумекай,
Уж если ты бабки берёшь,
Чтоб я на античного грека,
На Цезаря был бы похож! –
Чтоб эту глубинную правду
Увидел и понял народ!
…В ту ночь на Арбате, как автор,
Я сделал крутой разворот.
Не то, чтоб до Славки раздумал
В конечном итоге дойти,
А то, что мента — вот так юмор! –
Сумел повстречать на пути.
Не в плане какого-то культа
Легавый главней, чем поэт,
«Он даже главнее, чем скульптор», –
Скажу я спустя много лет.
Я шлёпал дорогой прямою,
И парень с поникшей башкой
Внезапно возник предо мною –
Корявый, нескладный такой.
На старой скамейке убитой,
Душой отдыхая от дел,
Он, всеми на свете забытый,
С гитарой в обнимку сидел
И голосом тихим, усталым,
Что впору на месте заснуть,
Не пел, а, скорее, шептал он,
Мусолил какую-то муть.
От мути от этой у многих
То искры в глазах, то круги,
Да сохнут ещё руки-ноги,
И тремор терзает мозги.
Мне было вдвойне интересней
В чужой погрузиться вокал,
Поскольку я сам эту песню
Когда-то давно написал.
Да, с песней такое бывает –
Впадёшь в мимолётную блажь,
И вот уж её исполняет
Неведомый мне персонаж.
Певцы, гусляры, скоморохи,
О них я, как мог, в меру сил,
О горькой и славной эпохе
Куплеты свои сочинил.
«Пропадай, голова, мне свой лоб разбивать надоело,
Я по крови скользить, на костях спотыкаться устал.
Пусть, как волк из капкана, душа моя рвётся из тела,
Ей пора на покой, на последний и вечный привал.
Пропадай, голова, только вот по ночам часто слышу
Голоса из могил, из лесов, из болот, из огня:
«У опричнины пир, а про нас, а про нас кто напишет?
А про нас кто споёт?» — люди спрашивают у меня.
Что ж, споём, я готов, подпевайте мне, если не страшно,
Кого хватит на целый куплет, сгинут прочь без следа,
В подземелье сгноят нас и скажут, что сдохли от кашля,
И про нас не узнает никто ничего никогда.
Жизни нет никакой впереди, если песня не спета.
Мы под тяжестью лет, как под глыбами снега и льда,
Пропадём без имён и без лиц. Были люди — и нету.
И про нас не узнает никто ничего никогда.
Мы сидим по углам, языки прикусив от испуга,
Наша память тихонечко тает, как в небе звезда.
Жизнь становится смертью, когда мы не помним друг друга,
И про нас не узнает никто ничего никогда.
Веселей, гусляры, я спою вместе с вами, не струшу,
Эх, ей-Богу, ребята, без песен наш дом не жилец!
Помню, помню друзей, всех, кто жил, кто сберёг свою душу.
Если мы позабыли друг друга, то всем нам конец…»
Вторая глава
Вот так вот он скрипел сухой гортанью
И струны рвал. Я слушал, как во сне,
Тревожное глухое бормотанье,
Неясное кому-то, но не мне.
В лиловом полумраке под луною
Его застывший облик без примет
Казался мне равниной ледяною,
Где жизни сроду не было и нет.
Но где-то этот голос одинокий
Уже я раньше слышал, и не раз.
Откуда он их знает, эти строки,
Пропетые сейчас, как на заказ?
«Давай глотнём», — я рядом с ним уселся
И флягу ему молча передал.
И он в меня внимательно вгляделся:
«А, это ты, привет, не ожидал».
«Чего «привет»? — скажи уж, чтоб я понял».
Он продолжал, как мумия, сидеть.
Ему листва летела на ладони,
И фляга, опустевшая на треть,
Мне пробудила память в организме, –
Я с ним делил когда-то кабинет.
Мы вместе с ним служили в прошлой жизни.
С тех пор прошло почти двенадцать лет.
Не то чтоб мы с одной тарелки ели,
Но если вместе пили, то до дна –
В одном и том же следственном отделе
Пахали от зари и дотемна.
Ну, в общем, это друг мой закадычный,
Витюха Маслов, был у нас такой,
Ликёр любил отведать земляничный
И закусить капустою морской.
Не слишком сочетается, я знаю,
Но у Витюхи тут ответ простой,
Что если жизнь — хреновина сплошная,
И жребий твой — болото и застой,
То надо с этим жребием бороться –
Не на коленках ползать и дрожать,
А к свету, как из старого колодца,
Из серости и скуки вылезать.
Витюха был бунтарь в известном смысле,
В его речах всегда сквозил подтекст,
Что мы немного рожами не вышли,
И скоро нам печаль всю плешь проест,
Что вот же он, удел наш неминучий,
Нам никуда не скрыться от него!
Всё разное — прекрасно и живуче,
А всё, что одинаково — мертво́!
«Ребята, — он однажды подытожил, –
Вот в том и дефективность наших рож,
Что слишком друг на друга мы похожи,
Тут даже слов других не подберёшь».
Чего их подбирать? И так всё ясно –
Мы тащим, как положено, свой крест.
И это ничего, что Витя Маслов
Немного был нацелен на протест.
А как
