ты, грешного захотела, православные опостылели, — острили с парохода.* * *
С бурлаками встретился в Костроме, сразу, как только сошел с «Александра III». Это был май 1871 года.
Расшива, на которую Володя нанялся, поднималась от Нижнего к Рыбинску. В Костроме задержал случай. От холеры, безжалостно косившей людей в то лето по верховью Волги, умерло два коренных бурлака. Коренными называли тех, кто нанимался на весь предстоящий для расшивы путь, или, как тогда говорили, «на всею путину». Артели пришлось искать «добавочных». У трактира они случайно наткнулись друг на друга.
Молодой, сильный и ловкий Володя с надеждой и некоторым страхом смотрел на бурлаков, ожидая решения. Глава бурлацкой артели — в лямке он назывался «шишак», — окинув Володю оценивающим взглядом, сказал одно слово:
— Сдержить!
Положили за путь от Костромы до Рыбинска три рубля, и сговор состоялся.
В лямке Володя провел около двадцати дней. Много увидел и узнал он за это время. Никакие рассказы и книги не могли заменить ста пятидесяти верст бурлацкого пути по берегу Волги от Костромы до Рыбинска.
К вечеру первого дня не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Растянувшись на песке рядом с новыми товарищами, глядя в темную синеву неба, мерцающую звездами, Володя мысленно благодарил политических ссыльных братьев Васильевых, давших ему прочесть «Что делать?» Н. Г. Чернышевского — книгу, которая привела его к этому догорающему костру, к волжским бурлакам.
Сначала Володю беспокоило отсутствие паспорта. Он умышленно не взял его, когда уходил из дома.
— Уж если бродить по России, так лучше под чужим именем, мало ли что случится, у отца неприятности могут быть, — решил он еще в Вологде и придумал себе имя Алеша Иванов (отца звали Алексей Иванович).
Но бурлаки паспортом не интересовались и вполне удовлетворились именем, которым он назвался.
Тяжело приходилось в лямке. Болела грудь, ныли, становясь тяжелыми, как свинцом налитые, икры ног.
Среди артели, в которую Володя попал, были бурлаки и случайные, нанятые на одну путину, были и прошедшие несколько путин, был и старый лямочник, бурлачивший всю жизнь на Волге. Все молчаливые, да и говорить некогда. В лямке идешь — не до того, а на перемене дай скорее прилечь.
Первое время Володю больше всего занимала сама река, ее бесконечное разнообразие. Смотрел и дивился чуду, которое звалось Волгой.
— И откуда она такая? — спрашивал бурлаков.
— Чудной, тебе-то что, откудова, — скажут одни, другие уточнят:
— Да так, вроде и неоткудова. Болотце, из него малюсенький ручеек, часовенка стоит рядышком, ручеек журчит, журчит да и в Волгу оборачивается.
Третьи, молча выслушав вопрос, начнут вдруг рассказывать:
— Ты вот что, не больно дивись-то ей здесь, в верховьях. Ты махни за Нижний, во где широта и приволье. Как иной раз погонит она, матушка, беляки-то свои, что море… Так продерет шкуру, только успевай оглядывайся, серчает, и сладу с ней нет никакого, показывай тогда силушку, не прячь за пазухой, все одно выветрит! И не жаль! Силу из тебя выгонит, а душу чем-то нальет, словно вздох полной грудью возьмешь, легче на сердце, нутро спокойней да веселее станет… Вот она какая, Волга-то.
Но ответов этих Володе было мало! Во все времена Волга привлекала к себе русского человека. К ней тянулись люди со всех концов России, как к символу свободы, и не случайно звали ее Волгой-матушкой, вкладывая в это слово самые прекрасные мечты, соединяя с понятием матушка Россия.
Спали бурлаки на берегу, на песке. Редко у кого было что подстелить, в лучшем случае кусок рогожи, а уж укрыться и совсем нечем, рваный зипунишко скрутят да под головы. Утром проснутся — холодно. По телу дрожь с головы до пят пробирает, поеживаются. А с вечера ночь сама что пуховое одеяло. Так и окутывает тебя невесомая, теплая. Смотришь, смотришь в небо да и заснешь.
Бывало, что и не спалось, особенно если ночь лунная. На Волге дрожит и поблескивает лунная дорожка, волны, словно шелк кто легкий чуть колышет, мягко, неслышно ложатся у берега.
А уха! У коренных бурлаков не было охоты рыбачить, но у Володи — дело другое. Утром рано, еще спят бурлаки, а он плывет к расшиве. Там с вечера приготовит две, три «морды» — конусообразные сетки, утром прикрепит их к расшиве со стороны кормы, и к обеду стерлядки и другой какой рыбы забивалось достаточно. Котелок, в котором десятка три, четыре ее трепещется, вскипятят, рыбу выбросят, а на отваре уху стряпают. Объедение!
— Сколько приходилось, — не раз вспоминал потом в жизни Владимир Алексеевич, — волжской ухи есть, приготовленной лучшими поварами где-нибудь на Нижегородской ярмарке или на пароходе каком, а все не то: ни свежести, ни вкуса бурлацкой ухи, как ни старайся, не унюхаешь!
Но уха была лакомством. Обычно приходилось есть соленую судачину да ройку — густо сваренную пшенную кашу.
Ройка была основной пищей бурлака. Ее варили заранее, в большом чугунном, черном от копоти котле. Пшену на огне костра давали только разбухнуть, а потом, быстро сняв кипящий котел, ставили в Волгу, плотно закрыв крышкой. Когда котел охлаждался, его вынимали, резали ройку ножом, накладывали в чашки и ели, запивая водой, почерпнутой из Волги, — так ройка больно суха.
Ели еще юшку. Это тоже пшено, только отваренное жидко и сдобренное льняным черным маслом. Когда хлеб черствел, делали на ужин мурцовку. В большую артельную чашку крошили хлеб, лук, сильно солили и заливали водой. Ели из общей чашки деревянными ложками.
Иногда добавляли немного льняного масла, а то и так шло.
С бурлаками Володя подружился сразу. Помогли его природная общительность, веселый нрав
