черт его знает. А теперь весь мир поймет, как я это сделал. Загадка сама собой разгадалась, а хуже всего, что меня еще и сцапали.
Впрочем, это я в тот момент так думал.
Я ожидал, что в травматологию явится мама и оторвет мне для симметрии левое ухо, но она так и не возникла. (Кстати, выяснилось, что правое ухо было на месте, да и большая часть щеки.)
Травматолог, по виду индус, пару минут изучал мое лицо под яркой лампой, затем спросил, что случилось, кивнув в сторону стоявших в проеме двух полицейских, словно подумал, что это они меня так разукрасили.
— Лицо примерзло к стене дома.
— Полил бы теплой водой, сразу бы отмерзло.
— Кабы у меня была с собой теплая вода, я бы непременно именно так и поступил.
— В общем, я сейчас промою рану и наложу пару швов. В неотложке я провел меньше часа. Потом меня отвезли в участок и заперли в пропахшей какой-то дрянью комнате с односторонним зеркалом. Что и говорить, выглядел я не шикарно. Признаться, и чувствовал себя не очень. Голова гудела, болели руки и ноги. Четыре ногтя треснули пополам — ощущение, словно пальцы окунули в серную кислоту. Врач в неотложке даже смотреть на это не стал.
Минуло, по ощущениям, два дня, прежде чем дверь снова открылась. В комнату вошел усталый на вид следователь в помятом костюме; в руках у него были мой рюкзак и какая-то толстая папка. Содержимое рюкзака он вывалил на стол и тщательно изучил все, предмет за предметом. Закончив, он сгреб все обратно в рюкзак, посмотрел на меня и покачал головой.
— Ну ты и влип, Пит.
— Пик, — поправил его я.
— В смысле пик? Горный?
— Ну да.
— Ничего себе имечко!
— Какие родители, такое и имечко.
— Во-во. Я только что имел удовольствие беседовать с твоей мамой. Она выдала мне официальное разрешение забить тебя бейсбольной битой насмерть.
Добрая любимая мама.
— Но кроме нее мне еще звонили, — добавил он. — Знаешь, кто это был? Наш дорогой мэр. Представь себе, парнишка, я служу в полиции тридцать пять лет, и до сих пор мэр мне ни разу не звонил. И, скажу я тебе, он в бешенстве. Оказывается, он сегодня как раз был на приеме в Вулворт-билдинг. Охрана сначала подумала, ты террорист какой, но теперь видно, что ты самый обыкновенный кретин.
Он явно ожидал от меня ответа. А что я мог ему сказать? Он прав! Я таки кретин! Надо было внимательнее изучать режим работы здания и расписание мероприятий на назначенный мной день, а уж потом лезть на стену. Теперь понятно, откуда взялась пресса: они не меня прибежали со всех ног снимать, они давно были в здании на приеме у мэра, а с ними и полицейские, включая спецназ.
— Так что придется тебе немного посидеть в каталажке.
— В какой еще каталажке?
Это, видите ли, был мой первый визит в полицию.
— В следственной тюрьме для несовершеннолетних. Пока тебе не предъявили обвинение, посидишь там.
Видимо, на моем лице отразилось удивление, так как следователь принялся разъяснять, что для несовершеннолетних существует отдельная судебная система и что окружной прокурор должен решить, какие мне предъявлять обвинения, а затем я должен предстать перед судьей и сказать, признаю я себя виновным в том, что мне предъявлено, или нет.
— И после этого я смогу идти домой, — сказал я.
— Как повезет. Может, тебя отпустят, а может, и нет. Это будет зависеть от назначенного залога и согласия родителей его внести. А то еще, может быть, судья и вовсе откажется выпускать тебя под залог, и ты промаешься в каталажке до самого суда или вынесения приговора. Запросто можешь проторчать там несколько месяцев, суды и без тебя завалены работой.
У меня язык прилип к нёбу.
— Я никогда не нарушал закон, — сказал я.
— Чушь. Тебя просто до сих пор ни разу не ловили. Следователь вынул из папки несколько фотографий и протянул мне.
— Мы эти синие горы уже давно отслеживаем. Похоже, застали преступника на месте преступления.
Фотографии зернистые — видимо, сняты через телеобъектив с большим увеличением, — но синие трафаретные горы ясно видны.
На выходе из комнаты для допросов меня ждали двое полицейских в форме. С ними была и мама — в такой ярости, что едва могла говорить. Даже тот факт, что я весь в бинтах, не слишком ее разжалобил — она лишь спросила, как я себя чувствую.
— Вроде нормально.
— Мэм, нам пора везти вашего сына в изолятор для несовершеннолетних, — сказал один из полицейских.
Мама кивнула, обернулась ко мне.
— Пик, на этот раз ты серьезно влип. Посмотрим, что нам удастся сделать.
Меня увели.
К ИСХОДУ ТРЕТЬЕГО ДНЯ в изоляторе я полез на стенку. В буквальном смысле. Так что пришлось моему «советнику» (так здесь называют вертухаев) тонко намекнуть мне, что этого делать не следует.
Мальчик-Паук, Мальчик-Геккон и прочие заголовки в этом духе украшали все утренние газеты изо дня в день. Каждая новая статья глубже закапывалась в историю моей семьи: кто там мои мама, папа, отчим, даже сестер-близнецов не оставили в покое. В газетах были инфракрасные снимки, как я лезу на небоскреб, фотографии из школы, фотографии мамы и папы тех времен, когда они вместе занимались скалолазанием и их звали Скальными Крысами. Нашли даже две «синих горы».
На второй день в изоляторе я бросил читать газеты, а в общую комнату перестал заходить, как только история попала в телевизор.
Телефонные звонки из изолятора строго ограничены. Я единственный раз сумел дозвониться до мамы и спросить, как дела, но она именно в ту самую секунду была на встрече с адвокатами и не могла говорить.
Наутро четвертого дня в мою комнату (так здесь называют камеры) пришел «советник» и сказал, что у меня посетитель. Ну наконец-то!
Я ждал маму и был сильно разочарован увидеть вместо нее Винсента. (Ты уж, Винсент, не обижайся.) Он не знал, что я побывал в неотложке, и вздрогнул, увидев перебинтованную щеку и ухо.
— Я тебе книг принес почитать, — сказал он. — Наверное, тут скучновато.
— Еще бы. Спасибо.
— И еще пару блокнотов.
Он вынул из сумки два черных блокнота, упакованных в пластик, и положил их на стол с таким видом, словно
