отдыхала. И опять она начала горько плакать и проклинать верблюда.
— Ну хоть бы ты спать захотел! — причитала она.
Но животное спать не собиралось.
С востока поднималась молодая луна. Она осветила крыши домов, темные купы ближнего фруктового сада и Копет-Даг. Горы под лунным светом казались громадными и страшными. Дурсун загляделась на них и на минуту забыла, где она находится. Звук шагов вывел ее из оцепенения. Она увидела на тропинке мальчика. Он не спеша шел вдоль огорода.
— Мальчик! Ау, мальчик! Подойди сюда! — негромко позвала Дурсун.
Мальчик остановился и в недоумении глядел вокруг ища того, кто звал его. Дурсун замахала рукой:
— Иди сюда!
Мальчик вразвалку пошел на голос и, подняв глаза, увидел на фоне неба темный силуэт девочки, крепко прижавшейся к верблюжьему горбу. Видимо, это не удивило его. Приблизившись, он потоптался на месте, вытер нос рукавом, достал из-за пазухи чурек, откусил и стал жевать, снизу поглядывая на Дурсун. Вдруг он узнал ее, открыл рот, полный чурека, засмеялся так, что крошки полетели изо рта, и проговорил:
— Э-э… Дочь учителя! Что ты там делаешь?
И она узнала его: это был Кетчал. Он, наверное, шел к ним послушать разговоры о колхозных делах и о войне. Дурсун вспомнила, что говорили про него девочки: «Попроси что-нибудь сделать — ни за что не сделает. Скажи: не делай того-то — нарочно сделает». Как же попросить его помочь ей в беде, чтобы никто не смеялся над ней после?..
— Тише, Реджеп, не кричи так громко, а то мама услышит и испугается. Я не могу слезть с верблюда. Уложи его, пожалуйста. Если уложишь, я тебе отдам свой карандаш: у него один конец синий, другой — красный.
— Не обманешь? — живо спросил Кетчал и потребовал, чтобы она подтвердила обещание.
— Не обману! — ответила она, не зная, как говорятся клятвы.
— Скажи: «Порази меня чурек!»
— Как может чурек поразить человека?
— Скажи тогда: «Порази меня матушка-соль!» — предложил Кетчал.
— Честное пионерское слово, я отдам тебе тот карандаш, если ты поможешь мне слезть с верблюда, — сказала сверху Дурсун.
— Якши! — удовлетворился Кетчал и потянул верблюда за веревку, приговаривая: Хых, хых! Ну, ложись! Хых!
Он дергал поводок и приговаривал, как это делают взрослые, до тех пор, пока огромный верблюд не начал сгибать ноги. Одним коленом верблюд уже коснулся земли, когда Кетчал еще раз потребовал от Дурсун:
— А ну повтори, повтори: честное пионерское слово!
Верблюд тяжело опустился на землю. Кетчал шагнул было к Дурсун, но когда поднял глаза, девочки на верблюде уже не оказалось.
От неожиданности Кетчал развел руками, попятился назад, наткнулся на кол и упал. Быстро вскочив на ноги и оглянувшись, он выбежал на улицу.
Дурсун легко спрыгнула с верблюда, когда он лег, и побежала домой. На веранде сидели колхозники. На ковре посредине стояло большое решето с виноградом, откуда каждый брал тяжелые кисти. Но многие, держа их в руках, забывали о сочных ягодах, слушая тихую речь учителя.
Девочка прошла в комнату и села на постель, прислушиваясь к голосу отца. Отец читал сводку Советского Информбюро, а когда он кончил, колхозники заговорили о том, какую помощь еще может оказать фронту их колхоз.
Дурсун через окно смотрела на веранду, освещенную керосиновой лампой. Лампа стояла между отцом и горкой винограда в решете. Отец сидел спиной к окну, напротив него полулежал отец Кетчала — Дурды-ага. Увидев его, Дурсун вспомнила, за что его прозвали Дурды-Шайтаном, и тихо засмеялась.
На веранде взрослые продолжали разговор о войне. Старик-поливальщик из-за пазухи достал свернутое треугольником письмо. Это письмо он получил вчера от сына.
— Зенитчик Сапар-то мой — второй самолет сшиб! — говорил он, обращаясь главным образом к учителю Атаеву. — Первый сбил зимой, под Новый год, а второй теперь сшиб. Сапару только попадись на мушку — не промахнется.
Кто-то попросил прочесть письмо зенитчика вслух, но старик от слова до слова повторил письмо на память.
Дурсун слушала разговор взрослых. Когда на веранде стало тихо, она вспомнила только что пережитое ею волнение, противного верблюда и своего избавителя Кетчала. По правде сказать, он не такой уж плохой мальчишка, как о нем говорили девочки: он выручил ее из беды и даже не посмеялся над нею. «Нет, Реджеп неплохой мальчик, и ему так же, как его отцу, наверно, случайно дали кличку упрямец. Нехорошо только, что он все время жует чурек. Лучше бы он бросил эту дурную привычку», — думала Дурсун.
Перейдя от окна к столу, она стала перебирать книги и тетрадки. Когда она подняла стопку тетрадей, на стол выпал аккуратно заточенный с обоих концов карандаш. Этот карандаш она обещала Кетчалу.
3
Девочки часто приходили к Дурсун. Они вместе читали какую-нибудь книгу. Дурсун непривычно было видеть, что некоторые из них плохо моют руки. Вон у милой девочки Гозельджик пальцы черны от грязи.
Неловко говорить подругам об этом напрямик. Дурсун все-таки нашла выход: она показывала девочкам карточки городских подруг.
— Вот эта девочка, — говорила она, — и учится хорошо, и аккуратная: волосы и руки у нее всегда чистые. Мы с ней в одном звене. А это моя соседка в Ашхабаде, такая опрятная, смотрите! У нас в школе так: если руки грязные, учительница не пускает на урок.
Девочки переглянулись, посмотрели на свои руки. Гозельджик густо покраснела. Разговор кончился тем, что девочки налили кувшин воды, Дурсун взяла мыло, полотенце, и все гурьбой пошли во двор, чтобы число-начисто вымыть руки и лицо.
Когда они умывались, то увидели, как на другом конце улицы с шумом и криками маршируют пятеро ребят. Громче всех кричал тот, кто командовал. Это был Кетчал. Он вышагивал сбоку, а первым в шеренге шел Ораты.
— Наверное, опять яблоки воровать пошли, — предположила Гозельджик.
— А разве они не пионеры? — спросила Дурсун.
— Какие они пионеры! — сказала Гозельджик. — Им бы только озорничать да по садам лазить. И все это затевает Ораты.
— Если мы пойдем в читальню, ребята не будут нам мешать? — спросила Дурсун.
Девочки отвечали, что в колхозной читальне Кетчалу и его друзьям озорничать не дают.
Когда они подходили к читальне, за углом послышался громкий смех, и тотчас на дорогу выбежали ребята — та же пятерка, что маршировала по улице. Но сейчас один из них плакал, а остальные хохотали над ним, подталкивая плачущего. Плакал сам командир — Кетчал. Девочки увидели, что у него рот чем-то забит, и он не может ни вытащить изо рта то, что там было, ни проглотить.
— Эй, трус, а еще командир! Ну что, получил, наелся? Ай, обжора! — кричали мальчишки.
Кетчал
