Слева от жилища Холлингсвортов находился дом постройки тридцатых годов. Зернистая штукатурка, дверные панели из стекла ядреного оттенка фруктовой жвачки, на стенах — накладки из колерованных местами деревянных планок в виде буквы «У» и перевернутого шеврона. Уроженка Севера Эвис Дженнингс не находила в этом ни пользы, ни красоты. На полированной деревянной табличке значилось: «Лиственницы», хотя возле дома ни одного представителя этой благородной древесной породы не было и в помине.
По другую сторону от владений Холлингсвортов располагались два коттеджа под одной крышей, собственность миссис Молфри. Всего тридцатью годами старше уродливого псевдотюдоровского строения[6], ее «Аркадия» излучала очарование незыблемой безмятежности. Окружающие сады были пышны, изобильны и прелестны.
В ограниченном пространстве тупичка дом Холлингсвортов выглядел особенно нелепо. Этот «просторный и хорошо оборудованный загородный особняк премиум-класса», как аттестовали его риелторские проспекты, был построен в 1989 году одним предприимчивым дельцом, чующим, где можно ухватить жирный кусок. Он скупил и снес стоявшие здесь три ветхие лачуги, а на их месте возвел здание, какие можно увидеть лишь за высокой оградой из проволочной сетки, в окружении точно таких же избранных собратьев, среди ухоженного ландшафта, неутомимо прочесываемого бдительными видеокамерами.
Как только в деревне осознали масштабы и помпезность задумки, местные бурно запротестовали, но это ни к чему не привело. Подозревали, что не обошлось без крупной взятки муниципальным чинам.
Машина Алана стояла в нескольких футах от дверей сдвоенного гаража. Судя по завихрениям на взрытом колесами гравии, Алан подлетел к дому на полной скорости, так что автомобиль едва не занесло, и резко дал по тормозам. Ворота до сих пор оставались распахнутыми настежь. Викарий подошел к входной двери, взялся за медный дверной молоток в виде русалки и несколько раз решительно постучал в дверь ее хвостом.
Никто не отозвался. Преподобный Брим замер в нерешительности, гадая, что следует предпринять. Он стоял, с наслаждением вдыхая густой аромат белых гроздьев душистого табака, цветущего в пузатых терракотовых вазонах у самого входа. Затем постучал снова.
Впоследствии викарий утверждал, будто уже тогда, в самом начале, заподозрил нечто очень плохое. На самом деле ему просто надоело ждать. И он наверняка ушел бы, если бы не машина, брошенная у всех на виду всего в нескольких футах от него.
Непонятное безмолвие затягивалось, и его одолело любопытство. Нисколько не смущаясь тем, что может подумать о его поведении случайный прохожий (смущения викарий не испытывал ни разу за всю свою жизнь), он подошел к окну и, отгородившись от заходящего солнца приставленным к стеклу ковшиком ладоней, заглянул вовнутрь.
Ух ты, какой шик! Персиковые стены и портьеры, ковер цвета взбитых сливок, пухлые, обтянутые шелком диванчики и кресла! Позолота, бронза, хрусталь… Масса цветов. Несколько настольных ламп, но ни одной зажженной. И никого.
Он насторожился. Совсем близко раздался скрип. Кто-то осторожно затворил дверь в сарайчик на соседнем участке, в «Лиственницах». Затем он услышал тихие удалявшиеся шаги. Викарию не составило труда догадаться, что это хозяин дома.
Преподобному, как и всем в деревне, были хорошо известны повадки супругов Брокли. Те жили замкнуто, ни с кем особо не общаясь. Поточить лясы с соседом возле деревенской лавки или из чистого любопытства поглазеть через забор, чем там занят сосед? Нет, это не про них! Они все время что-то вынюхивали, их страшно интересовали чужие дела, но оба притворялись, будто им все безразлично.
Выражаясь метафорически, они, будучи твердо уверенными в собственной непогрешимости, зажимали уши, закрывали глаза и держали губы плотно сомкнутыми, дабы не заразиться бациллой возбуждения. Миссис Брим говорила, что они напоминают ей трех мудрых обезьян из популярного буддийского сказания, с этим их «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу». Дражайшая половина викария временами позволяла себе далеко не христианские высказывания.
— Вечер добрый, мистер Брокли! — из чистого озорства выкрикнул викарий вслед удалявшимся шагам, а когда они стихли, вернулся к медной русалке и снова постучал в дверь ее хвостом.
Между тем тот, кого домогался викарий, застыл внутри дома, точнее, у кухонной двери. Стоял неподвижно, прислонясь лбом к выкрашенной в белый цвет притолоке. В момент появления преподобного Алан Холлингсворт намеревался выйти в холл, но, услышав стук, замер на месте, глядя через толстое волнистое дверное стекло. Оно позволяло видеть фигуру снаружи, но не давало возможности разобрать, кто это.
Алан закрыл глаза и чуть не застонал вслух. Проходили минуты. Тишину нарушало лишь кряхтение старинных напольных часов и учащенное биение его сердца. Он проклинал себя за то, что оставил машину на виду. Казалось, прошли недели, а то и годы, однако незваный гость от двери все не отходил.
Нелепость ситуации и невозможность ее изменить рождали чувство глубокого унижения и беспомощности. Алан понимал, что даже если стоявший сейчас за дверью сдастся и уйдет, то скорее рано, чем поздно, явится кто-нибудь другой. Такова уж деревня. Тут люди постоянно заходят: то запихивают тебе в щель для почты какие-нибудь проспекты, то донимают просьбами подписать очередную петицию.
Как бы старательно ни отгораживался Алан от будней жизни в Фосетт-Грине, избавиться от докучливости местных ему, как и остальным «переселенцам», не удалось. Вскоре наверняка усекут, что у Холлингсвортов слишком тихо, и захотят убедиться, все ли у них в порядке. Кто-то может и в полицию позвонить… При одной этой мысли лицо Алана взмокло от холодного пота, а рот наполнился едкой слюной, от которой защипало в горле.
В дверь снова постучали. Чем скорее с этим будет покончено, тем лучше, решил Алан и крикнул:
— Сейчас, иду!
Викарий придал лицу участливое выражение. Когда дверь распахнулась, преподобному не пришлось делать над собой усилие, чтобы его сохранить. На Холлингсворта было страшно смотреть. Лицо белое. Кожа блестит от пота, как после тяжелых физических упражнений. Взгляд дикий. Он напряженно хмурился, будто пытаясь вспомнить, где мог видеть стоявшего перед ним человека. Взлохмаченные волосы стояли дыбом, словно Алан пытался их выдернуть. Заговорил он чересчур громко. Казалось, у него нелады с дыханием, потому что речь звучала неестественно, если не сказать — бессвязно:
— А, это… вы… викарий.
Преподобный Брим учтиво подтвердил, что так оно и есть на самом деле. Алан непроизвольно шагнул назад. Святой отец, приняв это за приглашение войти, через секунду уже стоял на коврике в прихожей и осведомлялся у хозяина дома, как дела.
— Мы немного забеспокоились, когда Симона не пришла на репетицию, — пояснил он. — Я затем и заглянул к вам, чтобы она не переживала по поводу завтрашних похорон.
