— А зачем нам дальше? Ведь тут наш дом, — не успокаивалась Орла. Кажется, ей просто нравилось произносить это слово.
— Нет. Дом — это где мы все вместе, не важно, где именно, — попытался объяснить Том. — Дом всегда с нами.
— Мы понесем его с собой? — изумилась Орла. — Но он же тяжелый…
— Для чего нужно время? — угрюмо спросил Глор.
Том вздохнул. Все-таки сложно о таких вещах говорить; а может, просто рано или, наоборот, поздно. Может, они останутся здесь навсегда, пленники своих четырех стен и своего загона, потому что привыкли и не хотят разлучаться со знакомой обстановкой. Это было понятно: впервые в жизни у детей появилось что-то свое, то, что объединило их всех и спасло. Детям ведь нужны знакомые места, привычные предметы… Но Том чувствовал, что ситуация ускользает из-под его контроля, утекает, как вода между пальцами. Он и сам уже запутался: в последние вечера он пытается что-то всем доказать, говорит какие-то бессмысленные слова, которых сам не понимает, — а зачем все это, почему? Потому что хочет снова взять ситуацию в свои руки. И потому что девочки ему дерзят, Хана злится и ревнует — всего этого слишком много для Тома. Он не знает, что делать; ему кажется, что он совершает ошибку за ошибкой, но сделать так, чтобы все были довольны, все равно не получится. И, в конце концов, Лу необходимо лечение — вот это чистая правда, и можно и нужно за эту правду ухватиться, чтобы остальные его услышали… Нельзя, чтобы Лу оставалась такой навсегда, чтобы она смотрела и смотрела свои страшные сны распахнутыми от ужаса глазами. Ее нужно пробудить, вылечить. Да, вот о чем он должен говорить.
— Нам надо найти кого-то, кто позаботится о Лу.
— Но мы прекрасно о ней заботимся, — возразила Орла. — Мы ее моем, приносим ей шарики из еды и все такое. Мы моем ее, даже когда она делает под себя, — малышка сморщила нос, — когда у нее не хватает сил встать и отойти за кусты. И потом перекладываем ее на другое место… И мы любим ее. Поем ей песенки, рассказываем сказки из книги, даже когда она их не слышит. Мы очень терпеливые…
— Этого недостаточно. — Но Том уже понял, что у него не получилось всех убедить. Во всяком случае, пока… Том догадывался, что мальчики поддержали бы любое его решение, приняли бы его сторону без колебаний и возражений. А вот девочкам обязательно надо все оспорить, поставить под сомнение. Словно они ничему не верят на слово.
«А это значит, — заключил про себя Том, — я должен заручиться поддержкой кого-то из девочек». Он бросил взгляд на Хану — та не принимала участия в разговоре, а сидела поодаль, покачивая на коленях книгу и молча читая. Да, можно начать с нее. В конце концов, она прислушивалась к нему и тогда, когда он был один. «Она слушала меня, когда я был еще никем, — подумал он. — Она была вожаком, но уступила мне свое место». Лишь сейчас Том окончательно понял: ответственность — тяжелое бремя, которое не скинешь ни на минуту. Постоянно быть со всеми и с каждым, думать за всех, принимать решения, действовать, когда остальные живут себе и в ус не дуют. «Я не могу, я не справлюсь», — обреченно повторял он сам себе.
Том оглядел остальных. Кроме него и Ханы, все, казалось, уже позабыли про спор и играли в догонялки вокруг угасающего костра — эту игру придумала одна из двух малышек — то ли Орла, то ли Нинне; игра была опасная, потому что надо было перепрыгивать через тлеющие угли с риском сильно обжечься. Правда, пока еще никто не обжегся, но ведь это может случиться в любой момент. Тому тоже хотелось броситься в игру — бегать, прыгать, кричать вместе со всеми, смеяться, выигрывать, проигрывать, хныкать… «Нет, — твердо сказал он себе. — Вожак должен всегда быть на шаг впереди остальных. Или на шаг позади».
Том сделал шаг назад — и тут же стал невидимым, слился с густыми тенями леса, который то ли заканчивался, то ли начинался на краю поляны.
«Может, — думал Том, — это слова виноваты? Это из-за слов. Или… благодаря словам».
Он хорошо помнил, какое отчаяние и ярость охватывали его раньше, давно, когда он не мог подобрать нужное слово: он тогда бессильно сжимал кулаки — а что еще было делать? Тут хоть кричи, хоть бей себя кулаками по голове, все равно нужные слова не вытрясешь.
Потом он стал хитрее и, когда не находил нужного слова, кружил вокруг него, как вода в ручье, которая обтекает камень и продолжает свой бег. Он прекрасно знал, что хочет сказать, просто не мог это выразить, потому что не знал как. И тогда в его голове рождались странные фразы — они были в общем понятные, но все в дырах, как изношенная рубаха, которую стыдно носить.
Но это было раньше, намного раньше. До того как он нашел книгу и вместе с ней — силы, чтобы все изменить для себя и остальных.
Словно раньше, когда вместо слов были одни только тени слов, — и вместо жизни тоже была тень. Постепенно слова возвращались и приносили с собой смысл — смысл жизни.
«Чем больше слов, — думал Том, — тем больше можно сказать. Хорошего и плохого. Можно возражать. Можно спорить и убеждать. Без слов это не получается».
По идее, он должен радоваться тому, что произошло. Раньше он видел в детях лишь стайку зверят, которые послушно следовали за ним, ничего не зная ни о себе, ни о мире… хотя о мире они и сейчас ничего не знают; зато все они, от дерзкой маленькой Орлы до застенчивого Гранаха, теперь знают, что имеют право на место в этом мире, могут что-то сделать, чего-то желать. Вот что делает их такими неуправляемыми. И все усложняет.
— Этого и следовало ожидать, — сказала Хана, когда Том наконец решился с ней заговорить. Она все еще была сама по себе и сторонилась остальных. — Этого и следовало ожидать, — повторила она. — Проще всего было бы вести себя как раньше — как я в Лагере: отлупить кого-нибудь раз-другой и решать все за всех: что делать, что есть, когда спать. Знаешь, я думаю, что те, на Базе, — все очень хитрые. Они позволяли нам делать что угодно, хоть разорвать друг друга на клочки, лишь бы мы не создавали им проблем. Ты же хочешь делать все правильно… по справедливости. Это гораздо труднее. Ты уже дал им еду, безопасность, уверенность. Теперь они хотят большего, хотят жить лучше.
— Да, но они не знают, что значит жить лучше.
— А ты знаешь? — Хана взглянула на него снизу вверх, в голосе — ни тени издевки или вызова. Мягкий тон, жесткий вопрос.
— Нет, конечно.
— Ты хочешь сказать: то, что решишь ты, равно тому, что решит… ну, скажем, пустая головешка Нинне?
Том помедлил с ответом.
— Нет, не думаю.
— Я тоже. И пусть у них есть теперь много слов, но они все еще малыши. Ням-ням, пи-пи, баю-бай — и всё, — она улыбнулась, на этот раз насмешливо. — Для них все это игра. У них и память-то, как у муравьев, малюсенькая, — для наглядности Хана даже показала двумя пальцами, какая она малюсенькая. — Они уже забыли, что такое затрещины, голод, одиночество.
— Может, они просто не хотят вспоминать, — заметил Том. — И правильно делают.
— Может, — согласилась Хана. — Но это ничего не меняет. Они словно родились здесь и выросли, слишком быстро выросли. Как грибы. Такие гномы-боровики… Что ты так странно на меня смотришь? Я сказала «грибы». Ведь это так называется, правильно?
