И вся местная власть сразу прозрела: в самом деле – гололёд-с! И зима при нём-с! Странно, как же мы раньше-то его не замечали-с? Очень и преочень странно-с. Не сходить ли к окулисту на досуге-с, хотя какой уж тут у нас досуг при ненормированном-то рабочем дне-с?!
– Заработались, сердешныя! – продолжал выть упавший. – Ужо не видите, что под ногами у вас деетси?! Ничо: я вам зенки-то прочищу, я вас спущу с небес на землю-то!
В тот же день весь наш город до самых границ с лесом обильно посыпали песком в несколько слоёв! И где его столько сразу взяли-то, если до этого власти скулили, что песка нет даже на посыпку хотя бы одной главной городской улицы? Даже на полу магазинов, школ и поликлиник скрипел песок, а люди долго ещё вспоминали добрым словом высокого гостя за его человечность.
Я раньше думала, что это только в нашем захолустье такое может быть, а потом такую же ситуацию наблюдала на своём Заводе в Петербурге, когда в гололёд работники ходили, держась за стеночку, а комендант – мизантроп шестого разряда – смеялся над ними из окна своего кабинета и вопрошал:
– Да где скользко-то, где? Ходить нормально научитесь, криволапые! Да вы не видели ещё, что такое настоящий гололёд!
Веселье его закончилось, когда приехал на Завод какой-то помощник секретаря заместителя председателя из какого-то наисерьезнейшего ведомства и сломал два самых важных пальца на правой руке при падении как раз под его окнами. Комендант после этого онемел, поперхнулся, мучительно откашлялся, после чего самолично бегал с вёдрами песка. Много раз падал, отчего отбил копчик, но посыпал-таки песочком даже самые труднодоступные участки промышленного объекта. Как эта болезнь называется, я до сих пор не знаю, хотя просмотрела многие справочники по психическим расстройствам. То на аварийный участок дороги никто не обращает внимания, то торчащий из земли кусок многотонной арматуры на неосвещённом отрезке пути никого не беспокоит, то промёрзший до мозга стен цех, в котором рабочие примерзают к станкам, никто не торопится отапливать, пока там не получит ущерб здоровью наделённый большими полномочиями человек.
Вот и в этом случае – свершилось! Споткнулся «своерукий», осязал всем телом то, что надо было давно вывезти на свалку.
– Какого х… у тебя тут целые деревья валяются?! Ты что, пилораму развёл на месте городского поселения?
– Так я же, так мы же… Не догорело, не дошло…
– Ты что, совсем ох…л? Ты думаешь, что у тебя несколько тонн древесины за один субботник сгорит, падла бесхозяйственная??!
Наш мэр как-то квёло оправдывался, как в анекдоте по поводу ямы с помоями, которую председатель колхоза принципиально не хотел закапывать перед приездом иностранных гостей: «Нехай клевещуть!».
Долго сверкали молнии и раздавались раскаты грома на месте падения мэрова благодетеля. Но на следующий же день приехал грузовик с какими-то ловкими мужиками, которые лихо распилили остатки деревьев. Прибыл бульдозер и выкорчевал приросшие к земле лежащие стволы. Всё это погрузили в кузов и увезли на свалку. На всё ушла пара часов, потому что это называется «обеспечение выполнения работы согласно требованиям текущего, а не позапрошлого века».
После этого вывоза осталось ещё много грязи, так что мы снова вышли на уборку в ближайшую субботу. Арнольд Тимофеевич был какой-то потерянный и обиженно гундел:
– Чего же вы мне не подсказали-то, что в городе такой непорядок? Почему никто не доложил? Земляки называются, вашу мать…
Поговаривали, что «своя рука» надавал ему оплеух. Как физических, так и моральных.
* * *
Округа была по обыкновению своему страшна: выгоревшая земля напоминала какие-то боевые действия непонятно кого неизвестно против чего. Под лежащими целый год деревьями накопилось много чего, но как говорится, глаза боятся, а руки делают.
– Как будто дома некогда пожрать! Как будто заняты все чем-то до невозможности! – ругалась Валерьяновна, собирая пивные бутылки и бесчисленные яркие пакетики из-под всякой условно съедобной всячины. – Домой прибегут и валяются на диванах перед теликом, а с таким видом на улице хавают, словно дома их научные опыты ждут или написание диссертации. Без остановки жуют! Глисты, что ли, замучили?
– Ах, как было бы хорошо, если бы у нас делалось всё культурно, – опять замечталась Марина-библиотекарь, собирая чьи-то окурки в мешок. – А то летом в реку войдёшь, так обязательно ноги порежешь: чего там только ни валяется. На Диком Западе, говорят, на мусорных контейнерах пишут: для макулатуры, для стекла, для дерева, и потом это всё подвергается переработке для получения новой продукции или энергии. Даже в Чехии и Польше флакончики из-под духов принимают в качестве стеклотары, а у нас теперь и бутылки не сдать. То ящиков нет, то санитарного разрешения никто не дал, то распоряжения какого-то не было. Почему у нас нельзя это наладить как в нормальных странах?
– Ага, размечталась, – разогнулась Маргарита Григорьевна. – У нас менталитет не тот. У нас эти нововведения об нашу разношёрстность споткнутся. Вот в Райцентре гастарбайтеры из Средней Азии ремонтировали квартиру директору рынка, так вообще весь мусор выкидывали в унитаз. Разбитую стеклянную банку туда забили, неиспользованный клейстер. Днище банки встало поперёк главной сливной трубы, сверху клейстер пробкой налился. Весь подъезд говном залило. Пока трубу резали да меняли, дом две недели без воды сидел. Гастарбайтерам объяснять бесполезно: они унитаз от мусорного ведра не отличают. И дело даже не в их гигиенических и бытовых привычках, а просто они не чувствуют себя частью местного общества. Какое им дело до того, что в чужом доме моча с потолка льётся, и станут ли они для этого чужого общества мусор на отдельные компоненты разбирать? В городах ведь все чужие друг другу. Но у нас и местное население не чувствует себя частью общества. К примеру, Лёха-Примус выкидывает мусор в окно, и ничего ты с ним не сделаешь. Есть такие, кто стойко с балконов сморкается, плюётся, окурки бросает, писает даже. И рискни здоровьем, объясни им, что можно как-то иначе свои потребности отправлять, так они тебе за шкирку это сделают, чтобы ты не высовывалась из общего стада. И ведь так глупо у нас с этим борются, словно бы иностранцев пригласили объяснять русскому человеку нормы чистоплотного поведения. Куда ни глянешь, а повсюду дощечки какие-то уродливые: «Не курить!», «Не сорить!». И повсюду помойка аккурат возле этих призывов. Неужели их создатели не понимают, что для наших людей такие надписи, как тряпка для разъярённого быка? Над оврагом за Жерновой улицей зачем-то повесили в своё время табличку: «Свалка запрещена!», и через некоторое время именно там свалка и появилась. Навалили полный овраг всякой дряни! А не было бы этой таблички, и никто не стал бы гадить туда. Никто бы просто не догадался, что тут нельзя мусорить, то есть – нужно! Чего писать эти объявления? И так каждый знает, что свалки устраивать и мусорить – это плохо. Любого в гипноз введи и спроси, хорошо ли гадить на каждом шагу. Нет, скажет, плохо и недопустимо так делать. Тем не менее, делает. В тамбурах электричек написано: «Не курить!», а все курят, даже милиция – сама видела. И курят не абы где, а именно под этими надписями! В головах или где-то пониже сидит принцип противоречия: сделай, как написано, но с точностью до наоборот. В нашем городе урн для мусора нет, а на Невском стоят урны почти на каждом шагу, и народ всё одно сорит мимо них. В двух шагах урна стоит, а всё одно окурок или бумажку какую-нибудь себе под ноги бросят. У нас же многие принципиально не хотят подчиняться каким-то правилам поведения, демонстрируют протест на каждом шагу, так сказать, всё на кого-то обижены за что-то с самого рождения. Мы всё принципиально делаем, у нас даже грязнули принципиально-идейные ходят. Это «безыдейным» иностранцам можно написать на контейнере: «для макулатуры», и они туда именно картонную упаковку, старые газеты и журналы будут выкидывать. А у нас туда накидают то, что ничего общего с макулатурой не имеет. Для нашего народа эти надписи, как красная тряпка для быка: разъярятся только, и рогами ещё больше будут бодаться. Я где-то читала, что у нас уже отваживались на такие эксперименты.
