Правда, он настаивал, что в школе для детей с дефектами слуха прекрасно выучил немецкий язык. Но в его восприятии и в его отрывочных словах отсутствовали не только выражения вроде хотя, так что, в случае если, если даже. Очевидно, он вообще не понимал смысла грамматических конструкций, употребляемых для передачи понятий ограничивающего условия или следствия, для подчеркивания предположительности высказывания. Макс знал только чистое настоящее и главные предложения: Я иду. Я готовлю. Я люблю. Такая ясность мышления не могла не оказывать влияния и на его характер. Мне казалось, что я сижу за столом напротив первобытного человека. Это сбивало с толку. К тому же телесность у него была развита больше, чем у других людей. Макс считывал слова с губ. Он хватал меня за руки, смотрел мне в лицо, сконцентрировав взгляд на губах. Зрение и обоняние у него были настолько дифференцированными — в качестве компенсации за ущербность в другой сфере, — что он в темноте различал цвета и даже по прошествии многих дней мог показать на пряности, которые использовались в том или ином блюде. «Слишком много… имбиря, — смеялся он. — Да уж, я в тот раз не поскупился». Все тело этого глухого человека было мембраной.
В какой-то момент мы даже хотели умереть вместе, ибо нам казалось, что более совершенного слияния, чем в смерти, быть не может. Я стал учить язык жестов. Комбинация пальцев, напоминающая прусскую каску, означала: Германия. Франция была чем-то остроконечным, составленным из обеих ладоней: Эйфелевой башней.
Чтобы вызволить Макса из царства тишины, в котором он жил, я ходил с ним к специалистам по слуховым аппаратам, к врачам, работающим с глухими. Оказалось, что последствия воспаления среднего уха, перенесенного моим другом в младенческом возрасте, необратимы. Многие месяцы он хотел снова обрести слух (чего и я очень хотел). Но потом, слава богу, быстро забыл о своем желании. Я расстроился куда больше, чем он. Макс ведь не представлял себе, что значит воспринимать звуки. Разговаривающих людей он слышал примерно так, как другие слышат шумящие на ветру деревья.
Он был верным другом и охотно выбирался из дому. Однажды я привел моего глухонемого Маркуса Шенкенберга[162]в Театр на Гертнерплац и представил его руководителю группы статистов. В тот же вечер Макс стал первым и единственным (как я думаю) глухим статистом, работающим в музыкальном театре. Первый раз он выступил, очень этому радуясь, в качестве барабанщика военного оркестра, марширующего по сцене в первом акте «Богемы». Никто не додумался ему объяснить, что он лишь «для виду» должен двигать барабанными палочками. Макс бодро маршировал и колотил в свой инструмент так, что казалось, барабан сейчас лопнет. Дирижер возмущенно воззрился на него, певцы оборачивались, чтобы посмотреть, в чем дело. Но ничьи окрики не достигали Максовых ушей — так, барабаня изо всех сил, он и прошагал вместе с другими солдатами через заснеженный Латинский квартал.
Но ни помощник режиссера, ни сам режиссер не выставили Макса за дверь. Он смотрел на них и понимающе кивал. Вскоре он проявил себя как очень способный исполнитель эпизодических ролей. Когда он изображал прислуживающего пажа, танцевал в «Жижи», а потом даже фехтовал на шпагах в «Царе и плотнике»,[163]он ориентировался на жесты певцов, на свет и тени, на вибрацию театральных подмостков.
Благодаря Максу я попал в прежде совершенно не известное мне сообщество. Он брал меня на дни рождения глухих, и я там был единственным, кто говорил вслух, единственным, кто слышал произносимые мною же слова. Позже я научился говорить без голоса.
Каждые выходные я спал с целым континентом, открыть который невозможно.
— Ах, теперь ты вспомнил об этом негодяе.
— Он вовсе не негодяй, и для меня это была важная встреча.
— Ужас, три года. Из-за него я постарел.
— Неужели?
Позицию блаженного сострадания к заколдованному принцу мне скоро пришлось пересмотреть. Макс, гордившийся тем, что он стопроцентный баварец, жил в очень хороших условиях. Одна пожилая дама, Вальтраут, влюбилась в него задолго до меня. Он переехал к пенсионерке. Я не хотел вникать, как обстоит дело с двуспальной кроватью в спальне. В доме, во всяком случае, была еще одна комната, с обычной узкой кроватью. Время от времени я навещал Вальтраут и Макса. Мать-подруга готовила нам острые блюда, безбоязненно добавляя в них даже кайенский перец.
— Когда он проводит выходные у вас, я хоть не беспокоюсь, куда он подевался. Но собаку он должен оставлять мне.
Чичи был маленьким белошерстным клубком, который, по моим наблюдениям, всегда спал.
В ванной Макс с гордостью показал мне свой гидравлический солярий. Такие приобретения и вообще материальный достаток означали для него престижный общественный статус в мире слышащих. Он водил американскую легковую машину. Вместе с Вальтраут и Чичи часто наведывался в Италию, чтобы закупить в Милане колбасы салями и кофе. «Вкусный!.. А немецкий кофе… говно». Он имел постоянные водительские права и обожал быструю езду. Каждые две недели его останавливали. Но встречи с полицейскими бывали недолгими. Макс с его особо подвижными пальцами, громыхающими обрывками фраз, наигранным удивлением по поводу того, как он мог не заметить дорожного указателя, а главное, инвалидным удостоверением приводил стражей порядка в такое замешательство, что они спешили вернуться в свое БМВ, а его отпускали с миром на все четыре стороны. «Дураки», — горячился Макс. В Берлин к Вильгельму мы, к сожалению, отправились на его машине. Вместо предписанных ста километров в час он мчался по бетонированным гэдээровским шоссе со скоростью сто семьдесят. Я ничего не мог с ним поделать. Вскоре печально известная народная полиция прижала нас к обочине и вынудила остановиться; нам грозило задержание на территории Восточного блока. Но даже фопо[164]через пятнадцать минут отказались от безнадежных попыток понять и привести в чувство моего глухонемого друга. Они преследовали нас в Вартбурге, сами вынуждены были превысить скорость, а потом, на Хермсдорфер-кройц,[165]повернули обратно. Когда в Восточном Берлине после нашей ссоры Макс — чтобы наказать меня или потому что расстроился — перешел на тридцать километров в час, рядом опять притормозила машина фопо: на сей раз нам дали понять, что нужно ехать быстрее. Макс повиновался, но ехал нормально лишь до тех пор, пока полицейские оставались в пределах видимости.
Работа, которой Макс занимался, была очень скверной. По будням ему приходилось вставать в четыре утра. Он, вместе с другими глухими, работал в одной авиакомпании, в отделе подготовки самолетов. Проверял турбины на предмет наличия трещин. Видимо, руководство концерна считало, что использование глухонемых обезопасит их от шпионажа. Но глухие порой получали ожоги от кислот, с которыми постоянно возились.
