струями напою, Жарким чувством их согрею, В русской речи разолью.
(«К друзьям», 1837)
Поразительная искренность человека, уже обожжённого не раз кознями судьбы! Словно «Конёк-Горбунок», как истинный друг, продолжал заряжать поэта своей энергией и радостью жизни.
Провинциальная жизнь со всеми её «сюрпризами» для человека творческого, ещё недавно имевшего большие планы на жизнь, познавшего громкий и заслуженный успех, жившего в первую очередь чувствами, частенько опускала талантливого сказочника на землю, а порой и попросту бросала в беды и нужду. Но и тогда Пётр Павлович как истинный христианин не сетовал на бога.
…Но прочь укор на жизнь, на веру. Правдив Всевышнего закон…
Но вернёмся в Тобольск, где Ершов старается привнести в учёбу живое духовное начало – тот же театр и хор учащихся. Параллельно продолжает работу над «Мыслями о гимназическом курсе», которые так и не были приняты к воплощению недалёкими людьми из числа чиновников. Однако Пётр Павлович не оставляет надежды на успех дела и в конце 1844 года представляет на рассмотрение в Министерство народного просвещения свой объёмный труд – «Курс словесности». В нём Ершов обобщил результаты поисков и раздумий, связанных в том числе с личным, уже не маленьким опытом преподавания. Естественно, своё место отводилось в нём и великой русской литературе, её значению в создании гармоничной личности. Около трёх лет рукопись ходила по кабинетам министерства! Одного из академиков, кто решал судьбу замечательного труда, Белинский назвал «пошляком, педантом и школяром». И впрямь: «А судьи кто?» Заключение таких судей было весьма туманным и витиеватым, из чего следовало, что годы вдохновенного и глубокого труда, в том числе в ущерб собственному литературному творчеству, были потрачены напрасно.
А полоса потерь и неудач продолжалась. Назначение Ершова на освободившееся место директора гимназии могло бы снять часть проблем, в том числе материальных, но и тут судьба отвернулась: в глазах «бдительного» губернского начальства Пётр Павлович был недостаточно законопослушным и преданным власти. В литературном творчестве на фоне всего этого успехи тоже нечасты. В письме к университетскому другу Владимиру Треборну он признаётся: «Притом, вы живете в таком мире, где каждый час приносит вам что-нибудь новенькое; а наши дни проходят так однообразно, что можно преспокойно проспать целые полгода и потом без запинки отвечать – все обстоит благополучно. Ты просишь моих стихов, но надобно узнать прежде – пишу ли я стихи, и даже – можно ли здесь писать их». И всё-таки в эти годы он создаёт романтическую поэму, связанную с покорением Ермаком Сибири, «Сузге. Сибирское предание».
Обложка первого издания сказки в стихах
«Конёк-Горбунок» П.П. Ершова. Санкт-Петербург, 1834. Издатель Х. Гинце
Не очень надеясь на верность ему поэзии, но не желая расставаться с любимым творчеством, он пишет рассказы, которые были собраны в книгу под названием «Осенние вечера». И действительно, в повествовании о пережитом, о родной Сибири автор обходится без ярких чувств, без былых красок литературного языка. Юмор, задор, лукавинка, ощущение сказочности и полноты жизни остались в «Коньке-Горбунке». И рассказы долго гуляют по петербургским издательствам и выходят в печати только через несколько лет. И даже давно признанный «Конёк-Горбунок», заново отредактированный автором, вышел в печати только в 1856 году, после кончины Николая I. Недолгая радость опять осветила жизнь поэта: «Конёк мой снова поскакал по всему русскому царству. Счастливый ему путь!..»
К слову сказать, не случайно цензура то и дело придиралась к сказке. Царь-то в ней выглядел прямо-таки незавидно: и он, и челядь его нещадно обворовывали народ. «Уж не намекает ли автор на нищенское положение работного люда на самом деле?» – думали слуги русского царя.
Сколь пшеницы мы не сеем, Чуть насущный хлеб имеем, До оброков ли нам тут? А исправники дерут.
И в то же время читателя любого возраста и положения подкупал юмор, да и просто интонация рассказчика из самой народной глуби:
И Данило, и Гаврило, Что в ногах их мочи было, По крапиве прямиком Так и дуют босиком…
Но вернёмся в Тобольск. Провинциальная жизнь явно продолжала, не церемонясь, испытывать Ершова. Денег на семью не хватает, своего жилья нет. «…я окован двойными цепями – холодом природы и железных людей…» – пишет он другу. В Тобольске никому нет дела до ярчайшего поэта, до его планов и проблем. Так было всегда с людьми независимыми и талантливыми, не сгибающими головы пред сильными мира сего, даже если это очередной чиновник, каждый шаг которого совершается с оглядкой на «шефа».
Но творческая натура время от времени даёт о себе знать, и на бумаге зажигаются истинно поэтические строки, как в стихотворении «Праздник сердца».
О светлый праздник наслажденья! Зерно мечтаний золотых! Мне не изгладить впечатленья Небесных прелестей твоих. Они на внутренней скрижали, На дне сердечной глубины, Алмаза тверже, крепче стали, Резцом любви проведены…
Надо сказать, что сказка о Коньке-Горбунке крепко держала Ершова в том смысле, что он и в стихах поневоле переходил на повествовательный стиль, свойственный большому произведению. И потому у него очень мало коротких стихов, как будто автору хочется повести читателя дальше за собой, за пределы вверенной ему формы. И вот когда пришло другое дыхание, связанное прежде всего с опытом и мудростью пожившего человека, умноженное на мастерство писателя, из-под пера его выходят стихи, полные классической ясности и гармонии. И кто знает, не уйди он из жизни преждевременно, русская литература обогатилась бы замечательной лирикой Ершова.
