по долинам? Разве она укрыла уставшую землю белыми перинами, да покрывалами ткаными, да с драгоценными каменьями? Она ли, выдыхая через бесцветные губы, расписала окна такими узорами, что никакой художник не повторит, не придумает – краше! Она ли, топнув ножкой в голубоватом сапожке, опушенном инеем, заколдовала озера да реки? Хохоча, намела за ночь сугробы до крыши, укрыла мелкого зверя, уложила мишку спать? Нет, нет – бродит по лесам – по полям пьяная, несчастная деваха – не поймешь, во что одетая, то вдруг заплачет, да так горько, что развезет дороги, и редкому прохожему будет в счастье – выйти из дома в такую непогоду, а то, вдруг, утрёт глаза, на часы свои посмотрит – ахнет, зима я, или нет? И ну морозить, и ну снега наметать подолом, и мосты строить стеклянные через речушки, и скорей-скорей каждую веточку – снежной гуашью… да так, что выйдешь – и не нарадуешься! А она вдруг опять, будто вспомнит обиды свои на человека, который дома её лесные уничтожил в своей жадности, да зверя выгнал, да реки отравил, и вновь заплачет, загорюет – и стает снег, и опять сырость да слякоть… и бредет она, зима нынешняя, полупьяная с горя, обиженная да унылая, не дает солнцу светить и мороз не пускает. А на дворе – трава зеленая, почки на сирени, а вчера петрушка на грядках – в рост пошла. И зверь ходит по лесу, шатается – не уснуть ему никак.
Федька Картузов
– Пьешь? – тётка выбивала скалкой полосатый половик, – пьёшь, спрашиваю?
– В каком смысле? – застенчиво спросил Федька Картузов и, выдохнув на сложенную ковшиком ладонь, поднес её ко рту. Выхлоп был, но вчерашний, еле заметный.
– В русском, в каком-каком! – тётка так дала скалкой, что треснула слега, – в каком вы пьете – то, ироды…
– Я, мадам, – залебезил Федька и стал себе противен, – исключительно в дни общих праздников. Государственных. Типа Новый год, Пасха там … 8 марта когда… а что?
– А то! – тётка утёрла лоб полой халата, – ложить будешь не мене недели, и чтоб ни-ни! А то расчёту не дам! Говори, что надо к делу?
Федька потоптался, скинул с плеча лямку рюкзака, придал фигуре осанистость:
– Вы, хозяюшка, проведите к объекту, строго говоря. А то вы с места наскоком, как Буденный, а мы вроде как беляки, а в нашем деле испуг лишнее!
Тётка, вздохнув, скинула у порога пыльные чуни и осталась в серых носках. Фёдор, набравшись смелости, хотел прошмыгнуть, не сняв разношенных ботинок, но был остановлен:
– Сыми!
– А ложить буду, неловко будет? Как я буду – туда-сюда? – и Федька задвигал руками, обозначая движение справа-налево. – Мне там сымать некада будет!
– Мешковину настелю, разговорчивый какой! – тётка зыркнула на загорелые от грязи Федькины ноги.
В зале красовался фундамент, выведенный в полкирпича над полом. Федька задрал голову. В потолке зияла рваная дыра. Если встать ровно под дыру, можно было увидеть печальное небо и самолётный след, похожий на белую гусеницу. Федька встал, и, будто ощупывая невидимую стену, спросил неожиданно грозно:
– Откуда буим топку делать? Какие внешние условия насчет лежанки там, и скоко оборотов, в каких параметрах мозговать? – Федька грозно глянул на тётку. Та, лишенная скалки, утратила пыл и, осознав истинный масштаб работ, запричитала:
– Ой, Фёдор… Михалыч, вы уж уважьте, мне б нашу, русскую, как у баби была, а?
– Сводом? – ахнул Федька, надеявшийся до этой минуты, что пронесет, – сводом! Это уж деньга другая пойдет! Мне говорили, обычну, щитком, а ты баба, совсем каку задачу! Это кто русску ложит? Плиту на газу купи! Кирпич какой буит?
– А прошлый, прошлый…
– Изгар, стало быть, – подвел черту под дебатами Федька. – Еще чисти. И глина, поди, невесть где. И песок с камням. И в подручные токо, тётенька, ты… и еще – не пей, не пей! – зло передразнил тётку Федя, – сама ложи на таких условиях!
– Милай! – баба грохнулась на пол, но еще не в ноги приглашенному печнику, а так – вроде бы как присела в недоумении цены, – сделай! как мне жить без печи? Вишь, ироды, шабашники, цыганы чистыя, чего делов своротили-то! И ищо чугунки обреудили, и бядоны молошные! Помоги бабе … – тётка стрельнула глазом на Федьку. Федька мягчел на глазах. – А и глони с дорожки, касатик, не?
– Не! – гордо сказал Федька, перекатывая во рту горькую слюну, – мы када дела сделам, и замажем. Веди, кирпич будем хвалить…
Перешагнув через порог, Федька сунул ноги в ботинки, подмяв задники, строго поглядел на тётку, отчего-то погрозил серому небу и зашагал в сторону сараев. Следом бежала, описывая восьмерки, давешняя суровая тётка, ставшая в один присест смиренной и кроткой в присутствии мастера своего дела. Шутка сказать – РУССКАЯ ПЕЧЬ? То-то! тут и поднести зачётно, и выпить не грех…
Устинья Кормилицына
Устинья Кормилицына слегла прошлой осенью, когда, разругавшись с дедом, пошла одна убирать картошку, а как назло ливануло, а уйти никак, потому, как сосед наездил лошадью, и оставалось одно – пособирать в ведра да ссыпать в мешки. Пока ворочала мешки, покрылась поверх куртки ледяным панцирем – задуло северным, не по погоде. Добрела, присаживаясь у каждого дома на лавку, в глазах все мутнело, и слабость какая одолела – рта не открыть. Дед сам перепугался, подхватил Устинью подмышки, и хлопотал с ней, и толокся бессмысленно, капая сослепу ненужные пахучие лекарства в кружку, а Устинья все стонала, и казалось ей, будто ухает она в овраг на санках, и летит, не разбирая дороги, в черное и страшное нутро, в дыру, в нору – в пропасть. С утра дед сообразил добежать до медпункта, и старая врачиха, принявшая всех детей Кормилицыных, долго искала пульс на запястье ослабевшей за ночь бабиной руки, оттягивала нижние дряблые веки, ворочала бабу, совершая с ней массу бессмысленных действий. Не знаю, Федор Иванович, – вздохнула наконец врач, – знаешь, у нее, как у часов – завод кончился. Отлежится, должно? – спросила она без надежды, и ушла, написав на листке названия никому не нужных лекарств. Дед приучился к нелегкому делу ухода постепенно. Хуже всего было с кормлением – дед пытался впихивать в Устинью осклизлую магазинную колбасу да мятую картошку, но та лишь мотала головой и смыкала губы. Кое-как сладилось с молоком, с разведенным водичкою мёдом да хлебными мякишами. Памперсы, присланные сердобольными соседями-дачниками, баба срывала, расчесывая опавшие бока и живот. Говорить Устинья не хотела, только мычанием обозначала просьбу, и прикрывала глаза, разом устав. Дед радовался одному, что пять смётанных одонков стояли у хлева, и уж перезимовать корове получится. Ходить за скотиной было в привычку, и это отвлекало деда от тяжелого духа безнадежности, повисшего в доме. Дед уже смирил себя с тем, что Устинья как бы только полегчавшим сильно телом тут, а сама навроде – уже и вышла, и пошла, даже побежала, вприпрыжку, как бегала прежде. Так, медленно поворачиваясь, прошла зима, легкая, пушистая на снег, с небольшим морозцем, и даже с неярким солнцем. К весне баба вдруг забеспокоилась, все стала руками простынь шевелить – обирается, должно, вздохнул дед и отправился к соседке – звонить детям.
Пока шел к дому, всплакнул даже, да и соседка поднесла стопочку, такое горе, такое… не приведи Бог! А войдя, увидал дед, что Устинья глаза раскрыла, губы разлепила и еле шепчет, – батюшку мне приведи, исповедаюсь… Тут дед не на шутку перепугался – сам в церковь никогда, разве когда мамку его отпевали, так это до Хрущева еще? Где теперь с таким делом? Подсказали, вызвонил батюшку. Думал, будет пожилой, дородный, а тут совсем еще желторотый, и перепуганный какой-то. Дед его в избу привел, сам на двор ушел – курить. Батюшка молитвы прочел, какие следует, наклонился – говорите, бабушка… раба Божия – Иустиния, в чем грехи имеете? Притянув к себе за шею батюшку, Устинья, мешая слезы со словами, принялась говорить обо всем, о чем передумала в эту тяжкую для неё зиму, будто бы нарочно отведенную для того, чтобы вспомнить всю свою простую и горькую жизнь. Здесь была и измена мужу, и аборт, сделанный
