как же тётка ей такой знак дала? И всё-таки, стёкла надо ставить в зиму, или тепло будет? И со спичками тоже – неясно…
Вадим Быков
Вадим Быков, настолько простой русский мужик, насколько это еще возможно в России, прошедший огонь да воду, стройки и зону, и золотые прииски, и путину во Владике, исходивший пехом полстраны, дошел до Соловков, и встал. Точнее, вышел из Преображенского собора, и лбом – в землю. Плакал, в грудь себя колотил – вся жизнь его никчемная стала ему противна, а будущее вдруг – озарилось светом невидимым. Долго с Соловков уехать не мог, все ходил, и не мог решиться – вернуться в Москву. В Москве – и того хуже. Снял себя с должности основанной им же самим фирмы, мирно развелся с потрясенной женой, оставил ей квартиру, обнял и перекрестил взрослых сыновей – и ушел. Ну, почти пешком. На машине. Конечно, как и все простые русские мужики, был Серега охотником да рыболовом, к труду любому был приучен, холостяцкое житьё-бытьё любил, потому, купив за бесценок кривоватую избу, неудобств не испытал. Поправил крышу, поставил баньку, расчистил старый колодец, обзавелся щенком, вымахавшим за лето в огромного черно-белого добрейшего пса, и зажил себе. С местными сошелся легко, так как камня за пазухой не держал, а к людям был по-детски доверчив, хотя и не раз до того бывал бит и обманут. За хороший характер народ его уважал, эксплуатировал нещадно, и Вадим с утра до ночи то взламывал лежалую глину мотоблоком, то колол дрова, утирая мокрый лоб кепкой, то принимал окот у овцы, то метал сено… Мужики отвечали ему тем же и ходили с ним на рыбалку, потому что у Вадима оказалась хорошая «казанка» с мощным мотором. Мужики приглашали его покурить на завалинке, а бабы волновались. Вадим был в хороших годах насчет женитьбы, но как-то девок по ночам не щипал в стогах сена и на танцы не ходил. По воскресеньям Вадим ездил в церковь, а там – какие девки? Бабки, да и то …древние, хуже некуда. Сосед Вадима – Витька, женатый сдуру третьим браком на Женьке, по кличке Буза, имел, помимо дома, трактора Беларусь, трех поросят и генератора, дважды незамужнюю дочку Вальку. Валька была голосистой, округлой в нужных местах, сохранила к 28 годам косу до пупка, остатки среднего образования и желание съездить в Турцию на пляж. Работы на селе не было, и Валька ходила к богатым дачникам огороды полоть да половики трясти. Вот Витька с Женькой и подтолкнули Вальку насчет Быкова. Валька ломаться не стала, и все каждый день к соседу – дядь Вадь, я вам тут картохи наварила. И опять – дядь Вадь, а вам чего простирнуть – не? Дядь Вадь! У мамки ланопчка перегорела, а папка в районе, не? А потом уже и вовсе стыд долой – он с охоты, а она, юбку подоткнув до подмышек, полы драит, и без того чистые. А на печке кислые щи пузыри пускают. А белье стопкой уложено – всё глаженое, да одеколоном для запаху спрыснуто. Вадим эти маневры давно разгадал – но как? Прогонишь? Обидится… Ну, а раз ноги промочил, по болотам шастая со своим кобелем, ясное дело – водочки с перчиком, ну, и… утром проснулся, весь в поту, голова трещит, а на кровати Валька сидит в его рубашке да косу плетет. А на кухне уж Витька с Женькой. С образами. Купили загодя – как положено. Витька зашел, носки даже шерстяные снял, и говорит – совет вам да любовь. А Женька плачет понарошку – вы уж, Вадим, дочечку нашу не обидьте, а то у ей жизнь какая сложная вышла по причине мягкости души. Эх. Обженили Вадима. И стал, он, как все. Выпивать начал, деньги за калым брать, Вальку поколачивать, да дурные частушки в клубе петь. И только иной раз, проснувшись ночью, выйдет на крыльцо – покурить, звёзды на небе увидит – да про Соловки и вспомнит.
Перегудиха
От Николаева ушла жена. Анна Вячеславовна Перегудова. Или, по-простому, Перегудиха. Событие, о котором Николаев мечтал тридцать два года, свершилось так буднично, что Николаев был оскорблен. Сломался стержень, на котором крепилась вся николаевская жизнь, а именно – ненависть к жене. Сначала, в первые десять лет, Николаев ненавидел перегудинскую мамашу, кривую, языкатую бабку, шнырявшую по всей деревне с удивительной для такого сход-развала скоростью, как говорил Николаев, нижних конечностей ног. Николаев даже специально наблюдал за прыткой тещей из бинокля, одолженного у майора-отставника Неприбитько, и что же? Ни разу не споткнулась. Еще и гомонила, и руками махала, и показывала соседкам сломанный из-за падения с банного полка зуб. Николаев кнопок на табуретку тёще не подкладывал, но воевал нешутейно. Тёща жила в соседней избе, откуда доставала Николаева телепатически. Сядет на табуретку у окна и посылает на Николаева сигналы. От этого он даже пил в другой половине дома! Зато зимой Николаев отыгрывался – каждую зиму ладил лесенку на полати, на которых тёща грела бока, а лесенку к стенке не крепил, и теща, слезая с полатей, поставив ногу на ступеньку, отталкивала лесенку от себя. Так и сидела на печи. Часами. А то и сутками! Или еще мышь сажал в дымоход. Кур спаивал. Развлекался, одним словом. А потом тёща и померла. Тут-то она Николаеву жирную фигу и показала! Пока родня рыдала, Николаев залез в погреб, где, как точно было известно, теща хранила самогон. На вопрос кумы, кой хрен ты в подполе шаришься, ответил, что тёща на его глазах уронила под пол серебряную полтину 1922 года. Но это он зря ляпнул. Вскопали и просели все. Но Николаев шесть бутылок успел добыть и перепрятать. Пока тёщу хвалили на поминках даже те, кто ее в жизни иначе, как старой каргой не звал, Николаев улетучился – выпить. Придерживая в кармане открытую банку кильки, Николаев присел в хлеву рядом с коровой Нюськой, поболтал бутылку и раскрыл рот. Конечно, раствор фурацилина вещь полезная. Но не поллитра ж в одну калитку? Гости потешались, ломились в дощатый сортир, выйти из которого, по причине зимы – было невозможно. Долго потом оттаивал Николаев в бане, а след остался. И в душе, и на заднице. Без тёщи Николаев приуныл. Пропал смысл жизни, – объяснял он Толяну, у которого тёща была почище Перегудовской, – я от нее прям питался электричеством, как от генератора! Николаев стал мелко покусывать жену, но Нюрку, где укусишь, там и зуб сломаешь. Нюрка, войдя в зрелый для битв возраст, поколачивала Николаева, и он, лишенный надежды на пенсию, жалобно скулил, лежа на диване. В диване образовалась ложбина, и Николаев воображал себя лежащим в гамаке. На него приходили спать коты, потому одеяло было лишней роскошью. Когда Нюрка укладывалась спать, Николаев жевал мрачные хлебные корки, омывая их слезами. Холодильник Нюрка держала под замком на своей половине. Разведусь! – геройствовал Николаев, и – эх! – заживу! Как именно, он не знал. И вот Нюрка с соседом Петькой выкатила холодильник, полированный сервант, и шесть чемоданов ценных вещей. Нюрка разводилась в город, потому не мелочилась и оставила Николаеву телевизор без пульта. Осиротев, Николаев побродил по избе, оторвал зачем-то клок обоев, полил зачахшую герань и, неожиданно для себя, полез на печку, оттолкнув голой пяткой лестницу. На полатях было пыльно. Спал соседский драный кот, придавив дохлую мышь. Пошарив вокруг, Николаев нашел учебник Природоведения, катушку ниток и спички. От трубы шло тепло. Оживившись, Николаев стал шарить осознанно. И нашел! Нюркину нычку нашел! Она ж растиралась! Водкой на березовых почках! От радикулиту! А с её весом ей молочный бидон той растирки надо было! И Николаев, осторожно покатывая во рту первые тридцать грамм, хмелел легко и радостно, как в берёзовой майской роще. Потом он заснул и проспал возвращение Нюрки. Дорогу развезло до полного болота, и Нюрка решила – годить до лета…
х х х
Эх, разве зима сейчас гостит? Разве это она – степенная, румяная, с толстой белой косой, сплетенной из надземной вьюги, ходит по лесам,
