по стенам с балкона на балкон. По одной из таких лестниц Галушка и Анюта поднялись на самый верхний этаж. Она улыбалась, прислушиваясь, как позванивают под ногами железные ступени. Шофер Даня стоял внизу, возле машины, и, задрав голову, с усмешкой следил за ними.
Отец постучал в какую-то дверь, и ее тотчас же открыла пожилая женщина в клеенчатом фартуке, с веником в руках.
— Здоровеньки булы, — сказал он, стягивая с головы шапку. — Вас не Мария Николаевна зовут?
— Мария Николаевна,
— А муж ваш дома? Тут записочка ему.
— А вы мне записку давайте, — сказала женщина. Она быстро прочитала записку и весело заговорила:
— Так что же вы стоите? Заходите в дом! А это ваша дочь? Очень похожа! Такое же милое лицо. Заходи, детка! Не стесняйся. Ну, и вы, конечно же, заходите, Федор Трофимович… Кажется, так вас зовут? А Пети нет дома, как раз ушел на базар по делам. Сами понимаете: работник базаркома. Ответственность такая, что даже страшно… Но вы не беспокойтесь, Федор Трофимович, я сейчас пошлю за ним мальчика.
Женщина тараторила своим неповторимым речитативом, по которому почти всегда можно отличить коренных жителей наших южных городов. А смущенная Анюта тем временем исподлобья разглядывала большую комнату, заставленную, как ей показалось, очень необычными вещами. Старинные красноватые стулья с мягкими сиденьями матово отсвечивали своими отполированными изогнутыми спинками и подлокотниками. Тяжелый темно-бордовый занавес украшал широкое окно. В углу за шелковой ширмой стояла деревянная кровать невероятных размеров, покрытая чем-то кружевным, а над кроватью в огромной золоченой раме висела картина, изображающая полуобнаженную женщину, обнимающую лебедя. Больше всего Анюте понравился стеклянный шкафчик, наполненный белой посудой с какими-то замысловатыми рисунками и золотыми разводами.
Пока отец и дочь чинно сидели на мягких стульях в ожидании того, кого звали Петей, хозяйка хлопотала в кухне у газовой плиты. Оттуда пахло жареным луком. По временам хозяйка просовывала в открытую дверь разгоряченное лицо и говорила скороговоркой:
— Знаете, Федор Трофимович, очень трудно в одной комнате! Но что поделаешь? Мы не жалуемся…
— Да, да, — понимающе кивал Галушка. Он сидел, расставив ноги, чуть согнувшись, и сосредоточенно вертел в руках между колен свою шапку.
Красное лицо хозяйки исчезало и через минуту появлялось снова.
— Конечно, сейчас очень много строится прекрасных квартир. Но у нас в Ростове прежде всего квартиры получают рабочие Ростсельмаша. Ну, а такие, как мы, можем подождать.
Анюту почему-то раздражала эта болтливая женщина, и, ужасаясь собственной смелости и бледнея, она вдруг негромко сказала:
— Но у вас все-таки для двух человек большая комната. Метров тридцать, наверно…
Галушка пораженно скосил на дочь глаза, а краснолицая женщина обиженно всплеснула руками:
— Ах, детка, если бы ты видела, как живут настоящие люди! А у Пети застарелый радикулит…
Анюта так и не поняла, кого хозяйка назвала «настоящими людьми» и какая связь между квартирой и радикулитом.
Скоро пришел запыхавшийся Петя — громоздкий мужчина лет сорока, в шляпе и габардиновом плаще. На его мясистом потном лице с реденькими рыжеватыми бровями было написано возмущение.
— Вы понимаете, что вы делаете? — раздраженно спросил он с порога, не здороваясь и вытирая затылок клетчатым носовым платком. — Нет, вы мне скажите, понимаете или нет? Кто же привозит на квартиру к работнику базаркома целую машину муки? Или вы хотите, чтобы мы оба попали в Обэхаэс?
— Так я… — заикаясь, начал Галушка, но Петя перебил его:
— Вам — так, а мне домзак[3]! Если бы хоть наши соседи были, как люди. А то каждый думает, что он не меньше, чем Дзержинский, и считает своим долгом кого-нибудь разоблачить. Вы могли оставить машину на проспекте, а сами зайти, не привлекая внимания посторонних глаз. Скажите шоферу, чтобы он катился со двора к чертовой бабушке! Неужели Петушков не мог вам объяснить все по-человечески?
Растерявшийся Галушка послушно двинулся к двери. Анюта, которая ровно ничего не поняла из сказанного Петей и лишь смутно догадывалась, что отец и она попали в какую-то нехорошую историю, вскочила со стула и бросилась следом за Галушкой. Ей было обидно, что этот мужчина в нарядном плаще так грубо разговаривает с отцом. Однако Петя неожиданно переменил тон и задержал Галушку на самом пороге.
— Федор Трофимович, поставьте машину на углу Тургеневской, — сказал он совсем дружеским тоном, продолжая вытирать затылок носовым платком. — Я так думаю: через часик к вам подъедет человек, по фамилии Кислов. Запомните — Кислов… Сколько у вас муки?
— Три тонны… Крупчатка…
— Угу… — задумался Петя, помахивая платком. Он что-то прикидывал в уме, закатив зрачки к потолку, сосредоточенно почесал пальцем переносицу. Наконец он сказал:
— Кислов привезет вам справку базаркома о том, что мука продана по двадцать копеек за кило… Вот таким путем… Ничего, ничего. Не беспокойтесь. Лично вам он даст по тридцать копеек.
— На базаре крупчатка вроде бы сорок две копейки, — кашлянул Галушка.
Рыжеватые Петины брови полезли на лоб, и мясистое лицо засияло ласковой улыбкой.
— Боже мой! — развел он руками. — Что вы говорите? А я и не знал! Так езжайте, пожалуйста, на базар и продавайте по сорок две копейки! Кто возражает? Заходите в базарком, и мы вам дадим справку, что вы продали по сорок две копейки!
— Так ведь я…
— Давайте не будем эгоистами, Федор Трофимович! Вам хочется кушать, а другим нет? Да?
Только теперь Анюта начала понимать, что здесь происходит. У нее еще не было времени обдумать это, но она уже отчетливо сознавала, что это что-то страшное, непоправимое…
Она, разумеется, знала, что на свете есть жулики и спекулянты, о которых пишут в газетах и которых отдают под суд за то, что они наживаются нечестным путем и воруют общественное добро. В позапрошлом году, например, в соседней станице из колхоза выгнали птичницу за то, что она таскала с фермы то яйца, то кур. Какой же это был позор! А вот в их колхозе несколько человек получили ордена. Но Анюта даже не надеялась, что когда-нибудь и ее отец получит орден. Уж слишком много он стал выпивать. Но в том, что отец честный человек, она никогда не сомневалась…
И вот теперь она поняла, что ее отец — жулик… Ее отец!
Анюта была оглушена. Все краски города, в который она так стремилась, вдруг померкли…
Машина остановилась на Тургеневской, тихой и пустынной улице, под старыми, уже начавшими желтеть акациями. Неподвижные листья свешивались к Анюте, словно усталые кисти рук. Она сидела на мешках и тихонько плакала. Редкие прохожие не
