родились на еврейской земле. Им этого хватало. Только какой-нибудь самолюбец тешился более возвышенными помыслами — стать для своего народа вождем, вторым Моисеем или Бен-Гурионом. Правда, теперь, когда он столкнулся с интригами на высшем уровне, с гнусным злоупотреблением власти и знает то, что знает, не захочется ли ему махнуть на все рукой?
На птичьем дворе показался Танкилевич. Двигался он скованно, подагрически, так словно ноги ему почти совсем отказали. Мужчина он был все еще крупный, но сила ушла, мускулов не стало, локти в мешках кожи смахивали на луковицы. Он по-прежнему был широк в груди, но выглядел обрюзгшим и нездоровым. Лишь волосы хорошо сохранились — пышная, пожалуй даже чересчур, шапка седых волос, по контрасту с ними лицо казалось осунувшимся; кожа у рта и на шее висела складками.
Вид у него был недовольный и болезненный. С трудом согнув колени, он по плечи залез в курятник; поза была нелепая — ноги для надежности широко расставлены, зад в широких серых брюках обрамлен серым деревянным проемом. Котлеру невольно припомнились другие его товарищи-сионисты — большинство на пути в Израиль вместе с ним прошли через жернова ГУЛАГа. Из заключения они выходили истощенными, иссохшими, беззубыми — и казалось, что это уже навсегда. Глядя на них сегодня, в это невозможно было поверить. Котлер недавно был в гостях у Иегуды и Рахели Собель, теперь они жили на территории Института Вейцмана. Им отвели небольшую виллу. Ужинали на террасе на заднем дворе, в окружении гранатовых и цитрусовых деревьев. У Рахели имелся десяток приправ в керамических горшочках. Иегуда загорел, округлился и излучал здоровье. А ведь он провел два года в дыре возле монгольской границы и почти все это время страдал от нагноения во рту. Или, скажем, Элиэзер Шварц — по утрам он делал зарядку на балконе, с которого открывается вид на Яффские ворота; Абраша Мирский получил несколько патентов по очистке воды и удалился жить в Маале-Адумим; Моше Гендельман отпустил длинную бороду, родил восьмерых детей и теперь возглавляет ешиву в Кирьят-Шмоне. По сравнению с Танкилевичем все они преуспели, каждый на свой манер. «Учитывая все это, — подумал Котлер, — Танкилевич просто не имеет права выглядеть так ужасно». Ему здоровье никто не подрывал. Надо же было так себя запустить. И никто в этом не виноват. Только он сам. «С другой стороны, — подумал Котлер, — имеет — не имеет права, а поделом ему».
Танкилевич попятился, и из курятника показались его плечи и голова. Через силу распрямился. В руках он держал несколько белых яиц. Котлер затруднялся сказать, сколько их было. Штук шесть, а может, меньше.
Танкилевич задумчиво застыл с яйцами в руках, глядя куда-то вбок. Котлер у окна продолжал наблюдать за ним. Наблюдать, как кто-то размышляет, очень увлекательно, ни за чем так не интересно наблюдать, как за этим. Сокровенный, таинственный, красноречивый процесс. А всего увлекательнее наблюдать за тем, кого знаешь. Подсматривать за ним, когда он, и не подозревая, что на него смотрят, пытается что-то для себя прояснить. А тем более когда он, как вам кажется, думает о вас. Танкилевич опустил глаза на яйца, потом снова уставился на что-то у себя над левым плечом. Все его мысли сопровождались мимикой, и прочесть их не составляло труда, можно подумать, они были напечатаны крупным шрифтом: жалость к себе сменили упреки и обвинения, а их — признание поражения и покорность судьбе.
Танкилевич повернул голову и посмотрел на окно, за которым стоял Котлер. Ошибки быть не могло. Еще не стемнело, и окна не начали бликовать. Котлер не уклонился от взгляда, а Танкилевич не отвел глаза. Так они и глядели друг на друга сквозь стекло. Что теперь выражало лицо Танкилевича? Строптивость — она промелькнула и почти сразу исчезла. А что выражало его собственное лицо? В точности то же, что при общении с кагэбэшниками и прочими вражинами. Непрошибаемое спокойствие. Выражение по типу «будь что будет». Нет, даже не так. Выражение, которое прямо-таки нарывалось на риск.
Танкилевич, хотя, сдается, страдал и телом, и душой, сделал шаг и медленно двинулся к Котлеру. «Если так суждено, — подумал Котлер, — будь что будет». Отошел от окна и направился навстречу Танкилевичу. Если уж им довелось встретиться, пусть это будет не в тесной комнатушке, не в четырех стенах, а во дворе, где солнце, воздух и бескрайнее небо — все, что полагается свободному человеку.
Тринадцать
Танкилевич стоял во дворе и ждал Котлера. К стене дома притулилась деревянная скамья — семь сколоченных вместе деревяшек — и поставленная на попа цинковая ванна. Танкилевич застыл в нерешительности: сесть ли ему на лавку или сначала положить яйца на бортик ванны, оттуда они не укатились бы. Он наклонился и бережно выложил яйца — волнение и необходимость сосредоточиться усугубили старческий тремор.
Проходя по коридору, Котлер заглянул на кухню. Лиора и Светлана выжидающе уставились на него. Он весело им кивнул и продолжил путь к боковой двери. Выйдя во двор, он увидел, что Танкилевич, нагнувшись, тянется к цинковой ванне, на слегка выгнутом бортике которой в рядок лежат яйца. «Тюк» о металл возвестил о том, что Танкилевич положил последнее яйцо.
— Вижу, у тебя тут свой небольшой кибуц.
— Да, что-то вроде того, — ответил Танкилевич. — Четыре полудохлые курицы.
— Во многих кибуцах сейчас не больше.
— Ужасно.
— Согласен, — сказал Котлер.
— Вот как. И это все? Больше ничего сказать не желаешь?
Танкилевич впервые взглянул на Котлера — воочию. Так-то он, конечно, видел портреты Котлера в газетах, следил за его взлетом. Но увидеть воочию — совсем другое дело. Что с ним сделали годы? Сорок лет назад это был тощий молодой человек, с живым умом и первыми залысинами, бедно одетый. Бедно даже для России семидесятых годов. Танкилевич одевался куда лучше и потому смотрел на Котлера свысока. Котлер и сейчас был одет небогато. Рукава рубашки слишком длинные, манжеты болтаются. Брюки, хоть он и пополнел, мешковатые. Только туфлям можно позавидовать. Явно заграничные — на базаре таких не купишь. Туфли выдавали в нем иностранца. Туфли и лицо. Спокойное, уверенное лицо человека, живущего в благополучной стране. Котлер восторжествовал и явился поважничать перед Танкилевичем.
— Володя…
— Хаим.
— Хаим, Хаим. Еще раз повторю: я приехал сюда не из-за тебя. Я понятия не имел, что ты здесь живешь. Не знал, что ты живешь в Украине, в Крыму, в Ялте. Я вообще не знал, жив ли ты еще. Да меня это особо и не интересовало.
— Я написал
