Ее и язык-το не повернется зимой назвать. Погода так, на уровне 10–15 градусов тепла. Турки мерзнут, а пленным европейцам — хорошо, не так морит зной. Но и средь зимы от каких-либо известий может бросить в такой жар, что с турецким июлем не сравнить. Впрочем, обо всем по порядку…
Хаджи, который наведывался к последнему пленному гораздо реже, от силы пару раз в месяц, нагрянул как-то неожиданно скоро после своего последнего визита и был явно смущен. Что же повергло его в беспокойство и вызвало краску стыда на морщинистом лице?
Стыд. Причем не за себя, не за своих турок, не за правительство больших и мелких статей. Стыд за человеческую подлость вообще.
— Не знаю, как тебе и сказать, — начал он было мяться, но Лео был готов к дурным вестям.
Изможденный, загоревший и сильно обросший, Торнвилль сказал ему по-турецки (эх, невольно прав был колосский командор Николас — попадешь в плен к туркам, выучишься и турецкому):
— Говори как есть, уважаемый. Что еще нового случилось под этим небом?
— Да уж случилось нового, такого нового… Не буду томить, в общем, получили мы известие с твоей родины — дядя отказался за тебя платить.
Вот он, удар судьбы! Не в присказке, а на самом деле. Перед глазами юноши пошли круги, вихрем завертелись мысли: "Дядя! Неужели?! Почему? Земля? Но как дядя ни жаден… Неужто Агнешка?.. Дядя, дядя, высокий ученый, скептик, умница — опустился до такой тонкой и подлой мести. Может, он не так понял?"
Лео так и спросил, но хаджи печально покачал козлиной бородой и ответил:
— Нет, молодой человек. Правда — ее хоть на латыни скажи, хоть на турецком, хоть на персидском иль арабском — она своего значения от этого не изменит. Вот письмо, читай сам.
Дрожащей рукой рыцарь схватил лист, поднес к отвыкшим от чтения глазам: "Почерк знакомый, но не дядин… Постеснялся, старый черт, сам свою низость оформить на бумаге. Вместо этого продиктовал".
Строчки и буквы бестолково прыгали и танцевали перед глазами. Лео с трудом ухватывал смысл: "В ответ… смиренно сообщаем… сэр Лео Торнвилль… погиб близ Кипра в корабельной сватке, что клятвенно засвидетельствовано…"
"Кем же, черт возьми?" — подумал Лео.
Письмо ответило: "…единственным вырвавшимся из рук врага аркебузиром…"
"Вот он, гад, где всплыл. Вывернулся, вероотступник, до Англии добрался, сволочь!" — мысленно вскипел Лео и продолжал читать:
"Отпет как принятый морем в храме Святого Леонарда вне стен аббатства… в связи с чем выдающий себя за покойного… есть самозванец и негодяй, достойный… Божьего гнева и рабского ярма по гроб жизни… впрочем, желая… не гибели грешника, но раскаяния, возносим наши смиренные мольбы…"
"Чего ж дальше читать, все ясно". — Торнвилль хотел в досаде швырнуть письмо себе под ноги, но увидел подпись: "Смиренный раб Божий, недостойный аббат Киркстидской обители Энтони Реддиш. Дано во второй месяц настоятельства нашего, а в лето Господне 1475".
Рыцарь застонал и закрыл глаза рукой: "Вот оно как! Теперь все ясно. Дядюшка родной, прости, что приписал тебе такую подлость! Посмел только подумать об этом!..
Бедный дядя, что же с ним?.. Умер наверняка. Сам ли еще?.. Господи…"
— Мои сожаления!
— Что же теперь? — невольно вырвалось у Лео.
— По-прежнему два пути. Ислам и служба великому падишаху или рабство. Теперь уже безнадежное и до смерти. Но небо не видело такого позора, что выявился в твоем деле! Ты хоть и гяур, но человек, и мне тебя искренне жаль.
— Спасибо, и мне себя тоже изрядно жалко. Жалко тех восьми месяцев, что я потерял, не думая о побеге…
— А у позорного столба кто стоял? Моли милостивого Аллаха, что от тебя не отреклись еще тогда, иначе лежать бы тебе тоже на навозной куче. Ты это учти, кстати. Впрочем… Скажи мне вот что, может, кто-то еще согласится выкупить тебя?
Спасибо старику за этот луч надежды. Но опять же, кого можно, и, самое главное, нужно обременять? "Попробовать сообщить в Анкону, чтобы выкупила Урсула? — вдруг подумал Лео. — Занятно, но… как она сама там? Скомпрометировать даму… Да это, пожалуй, недостойно рыцаря. Нет, недостойно. А кто тогда? В Англии — некому. Если колосский командор Заплана? Нет, это старый, испытанный воин, идальго, стыдно обращаться к нему с такой просьбой".
Все было решено в какие-то мгновения, и Лео твердо сказал:
— Пожалуй что и некому, по здравом размышлении.
— Не уверен, что ты сказал истинную правду, но вполне тебя понимаю — не к каждому можно обратиться с подобной просьбой. Что ж, думай пока, но будь готов к более тяжким оковам.
— Воля победившего…
— Что я мог бы сделать для тебя? — помедлив, спросил старик.
Лео горько рассмеялся:
— Разве я могу что-то советовать? Спасибо, что ты желаешь мне добра, но видно, такая уж моя судьба.
— По-прежнему непреклонен?
— Я считаю это предательством, я уже говорил. Не могу же я винить Его за мое нынешнее положение — ваши же турки сами говорят, что не постигнет нас ничего, кроме того, что предначертал Всевышний. Стало быть, так суждено.
— Аллах велик! Ты уразумеваешь Его волю.
— Посмотрим, куда она меня еще приведет…
Привела, как оказалось, на литейное производство в Топхане Куле, арсенальной башне порта. В результате разрыва формы погибли работники, срочно понадобились новые — вот в их число и попал по весне Лео.
Вспомнились опыты покойного дяди Арчи и производственная вонь в родном феоде. Теперь уж нанюхался вволю! Да еще и адская жара. И поначалу было нестерпимо, и потом тоже. Пушек османам нужно было много, и в первую очередь самой Алаийе.
Мало того что ими оснащались султановы галеры и пиратские суда, многие орудия шли на стены поновляемой крепости и в иные твердыни на караманском приграничье — Анамур, Кызкале и др.
Арсенальная башня Алаийи стояла у самой воды, чтобы в случае чего, с одной стороны, не допустить всеобщего пожара при несчастном случае, а с другой — иметь возможность как можно быстрее начавшийся пожар потушить.
Процесс отливки пушек, который наблюдал и в котором принимал участие пленный рыцарь, был довольно любопытен. В нем было занято много всякого народу — разного рода начальники — как самого производства, так и крепости. Был там даже имам[49] с целой ордой разных шейхов[50] и дервишей[51], должных обеспечить благоволение Аллаха к исполняемому делу. Был, конечно, мастер, а также ответственный за время хронометрист и, наконец, сами литейщики.
По знаку бейлербея начиналось моление, и потом, при взывании к Аллаху, рабы, в числе коих был и
