вернулся с окончанием войны через Англию.
Алексей почувствовал общее внимание. Про японскую экспедицию Путятина здесь все слыхали.
Интерес к Сибирцеву был очевиден, но разговор вернулся к Хан Тенгри.
Время от времени Венюков, стараясь никому не мешать, пояснял сидевшему близ него Сибирцеву подробности.
Петр Петрович Семенов в двадцать лет перевел труды знаменитого ученого Риттера на русский язык. Семенову сейчас еще нет тридцати. Его возвращения в Петербург ждут лишь в будущем году. Как все полагают, он совершает важные открытия. Пишет, что намерен подняться в высочайшие ледники. У нас многие бы желали идти по его стопам.
Сам Венюков, казалось, тоже стремился на Восток. А Павел Павлович ушел за свой столик у окна, где он сидел, как всегда. Алексей, входя, не посмотрел в ту сторону.
— Семенову приходится быть и дипломатом, и археологом, — с оттенком зависти вырвалось у Венюкова. — Его команда набрана из казаков и солдат; умелые руки, все смастерят. Пока что их никто не тронул — видимо, славы дурной в тех горах за нами нет.
В комнатах Географического Общества в Петербурге, как и во всех географических обществах во всех странах, где пришлось бывать Алексею, есть что-то общее и родное, думал он, сидя у края большого стола с глобусом. И у нас, и в Гонконге, и в Южной Африке, и в Королевском обществе в Лондоне. Всюду такой же большой стол, дверь в зал докладов и заседаний, карты, глобусы на столе и на шкафах или подставках. Толстые книги в шкафах: Гумбольд, Риттер, Чихачев на французском языке, роскошно изданный в Париже in quarto, морские атласы. И как это получается, что даже стулья, одинаковые, мягкие, редки; на них путешественники не сидят. Мягкие предназначены для почетных председателей и посетителей.
Окна одинаково светлы, и нигде ничего лишнего, чувствуется аскетизм и служба науке; изваяния разнятся, как бы свидетельствуют, объясняют посетителю, в какой стране он находится, какому народу принадлежит это научное общество, и кого тут чтят из мировых знаменитостей, и кто тут свой, иногда еще неизвестный миру, и кто считается покровителем.
Во всех таких обществах одинаково тихие, скромнейшие секретари, которые все знают, все любезно покажут, войдут в интересы посетителя, коллекционируют сведения обо всем в природе, никаких выгод себе не извлекают и ни к кому не имеют претензий. Даже при разности в цвете кожи похожи друг на друга во всем мире, будь то негр в очках, китаец в белом воротничке или европеец. Все родня друг другу, как и все библиотеки во всем мире похожи друг на друга.
Алексей отдыхал в таком обществе в Гонконге, там слушал доклад, и там же познакомилась с ним Энн, как с товарищем, хотя потом все пошло с фатальным риском, но уже за стенами общества, и оказалось, что она печатается в известиях Королевского общества в Лондоне. И здесь, в Санкт-Петербурге, так же мирно, уютно и все впечатляет и собрались сверстники, может быть будущие ученые и путешественники.
С чтением письма закончили, и все обратились к Сибирцеву, задавали вопросы и просили рассказывать. Более всего про Японию. Говорить про нее ему еще не наскучило. Но помянул про Гонконг, не удержался и про Кантон с опиокурилками и рубкой голов взятых в плен китайских революционеров, про плавания в разных морях, и опять про катастрофу в Японии. Новые знакомые стали откровенничать. Венюков сказал, что хотя завидует Семенову и своим друзьям, также собирающимся отправляться с экспедициями в Среднюю Азию, но сам интересуется Амуром:
— Уже по одному тому, что по Амуру прямой путь не в Швецию и не в Турцию, которые веками загораживали нам весь свет, а в новый мир — в Японию и в Соединенные Штаты. Амур, как пишут американцы, — это сибирская Миссисипи.
Разговор стал принимать политические оттенки, поминали международную торговлю, говорили о развитии государств и про образование народов.
Самый молоденький из офицеров спросил вдруг:
— А вы, господин Сибирцев, сами были на Амуре? Сибирцев подавил чуть заметное чувство неловкости.
— После кругосветного плавания мы стояли в устье Амура. Оттуда ушли в Японию.
— Какой же вы счастливец!
— Говорят, что река мелка и устье ее не судоходно? Ведь это неправда? — продолжал юноша.
— Да, вот это интересно, — подхватил Венюков, — мелеют ли устья?
— Мы стояли у мыса Лазарева у входа в лиман.
— Там, где южный фарватер реки прорывается в Японское море? — спросил Венюков.
— А вы знаете?
— В генеральном штабе все карты.
— У Лазарева глубины и течение сильно. Мы стояли там за высокими скалами мыса. Там грунт скала и берег сплошная скала.
— А вверх по течению вы поднимались? Вы видели саму реку?
— Мы ходили на шлюпках по лиману вверх при перегрузке людей и запасов со стоявшей там «Паллады» на нашу «Диану» по приказанию адмирала Путятина.
Светлое лицо Венюкова выразило досаду и приняло плаксивое выражение. У него детские голубые глаза, толстый мужицкий нос и неровные губы, он похож на молодого крестьянина в офицерской форме. Русая голова более свойственна солдату и моряку, чем дворянину.
При известии о том, что Сибирцев не был в Амуре, подвиги его, казалось, гасли в глазах молодежи.
«Как же вы дали такой промах, Японию видели, изучали, а ключом-то ко всему свету не поинтересовались?»— казалось, хотел сказать Венюков.
— А вы видели Амур, Михаил Иванович?
— Конечно нет, — ответил Венюков без смущения. У него, как и у Сибирцева, все еще было впереди.
Однако здорово они задели Алексея с его блестящими картинками экзотических морей и берегов и с его красноречием.
— Но помните, господа, — остерег он, как моряк, — что устья Амура не мелеют, но замерзают надолго, гам другие широты, не те, что в портах Америки и Австралии, которые открыты круглый год. И холодное Охотское течение.
— Дела не меняет, — ответил Венюков. — Южнее устьев есть незамерзающие гавани, но все это одна система Амура, река — это стержень, который мы должны держать в своих руках. Лишь бы наши дипломаты не сплоховали.
Венюков пошел из Общества с Алексеем и по дороге рассказал, что, уже будучи офицером и репетитором физики в Петербургском кадетском корпусе, посещал вольнослушателем университет, что ему многое дало.
— Возможно ли это для офицера? — спросил Сибирцев.
— Конечно! — ответил Венюков. — И вам ничто не помешает.
«Как он успел в свои двадцать три — двадцать четыре года? Сдал экзамены в Академии Генерального Штаба!»
— Кажется, Герцен полагает, что мысль, рано или поздно, все постигнет в природе и все устроит к лучшему. — Михаил Иванович признался, что когда он прочитал роман «Кто виноват?», то
