пружина подскакивает на постели.
Я удивляюсь:
— Ты что?
Илья, не прекращая пялиться, орет:
— Баушк, баушка-а, быстрей вставай! Варька вся в цветочек! Вырядилась!
— Я не вырядилась… — возражаю я робко, но тут просыпается и тетя. Ее размазанные глаза тоже раскрываются во всю ширь, только она еще вдобавок хватается обеими руками за грудь, а потом хрипло смеется:
— Ой! Ой, Варьк, это ты! А я думаю, че это какая-то девка к нам забралась: может, воровка! Ну ты прям мамзель!
— А что такое мамзель? — интересуется Илья. Он уже спустил грязные ноги с верхнего этажа кровати, сидит и смотрит на меня очень внимательно.
— Да вот такое: фу-ты, ну-ты, — объясняет тетя, а я говорю:
— Вообще-то, мамзель — это мадемуазель, просто так искаженно произносят. Хватит кричать, лучше вставай, ешь и собирайся, уже полдевятого.
Пока мы таскаем вещи из номера в машину, я понимаю, что в прежнем виде мне было гораздо уютнее. Теперь, куда я ни иду, меня сопровождают взгляды: смотрят постояльцы, смотрят хозяева других машин на стоянке, смотрит сонная девчонка, которая встречала нас ночью, и выспавшаяся хозяйка «Отдыхастика», Тамара: необъятно-толстая женщина в цветастом халате, с совершенно прямоугольной прической из плотных кудряшек… Даже куры, которые бродят по двору, и те, кажется, смотрят. Я сдерживаю порыв возмущенно накричать на них всех, что пялиться неприлично — ведь сама хотела устроить эксперимент — но невольно горблюсь, подгибаю коленки и пытаюсь закрыть ноги волосами…
Когда мы садимся в Ласточку, я вздыхаю с облегчением, но понимаю, что почему-то по-прежнему не могу распрямиться. После нескольких секунд удивления я обнаруживаю, что села себе на часть волос, а еще часть — прихлопнула дверью. С трудом высвободив пряди и прилепив их к спинке сиденья, я одергиваю юбку и, взглянув в зеркало заднего вида, на миг пугаюсь незнакомой, по-индейски размалеванной физиономии. При ярком свете видно, что ровно подвести глаза у меня все-таки не вышло, а помада странно выходит за контур губ.
— Чего, Варь, ты сама себя напугалась? — догадливо интересуется Илья. Я, сожалея, что влажные салфетки убраны в багажник, холодно отзываюсь:
— А что, разве я такая страшная?
— У-у-у, еще какая! — бесхитростно отвечает ребенок. — Я проснулся, а тут — раз — ты! Я чуть заикой не стал!
— Ой, кончай, Илюшка! — ерошит ему волосы тетя Лена. — Варьк, не обращай внимания: как я в другой цвет перекрасилась, он тоже меня все признать не мог.
— Ну а чего вы все время меняетесь, — осуждающе бурчит Илья. — Есть одно лицо, зачем другое поверх рисовать?
— Я пока сама не знаю зачем, — объясняю я. — Но хочу попробовать. Понял? Все, поехали.
При дневном свете дорога окраины Ростова ничуть не делается лучше, а ямы, крутые подъемы и повороты выглядят даже более пугающими. Я опять с трудом протискиваюсь среди деревенских домиков под низкими ветками и с облегчением выезжаю на широкую улицу, где снуют другие машины. Ездят они ужасно, и моя любовь к людям, в которой я и так пока не уверена, опять начинает пропадать. В конце концов, еле успев затормозить перед выскочившим из-за угла джипом, я шиплю в сердцах: «кругом одни придурки», а тетя и Илья почему-то радостно со мной соглашаются.
На улице снова жарко, от грозы остались только лужи по обочинам. Но небо сегодня не мутное, а нежно-голубое, с ватными кучками облаков, которые отражаются во всех боковых стеклах Ласточки…
Не успеваем мы выехать из города, как родственники начинают ныть, что хлеба и колбасы дальнобойщиков, съеденных утром, им мало, и требуют второй завтрак. Я неохотно съезжаю с широкой улицы на маленькую прилегающую, очень круто идущую на подъем, и паркуюсь там чуть ли не вверх ногами. Напротив нас или, точнее, высоко над нами стоит двухэтажное здание с какой-то кафешкой, даже без названия. Хозяйка этого крошечного заведения на один столик наверняка ничего не знает о «лживых американских улыбках»: попросту, лицо у нее такое мрачное и хмурое, что я пытаюсь попятиться к двери, но тетя Лена уверенно здоровается и что-то заказывает. Женщина исчезает, появляется через десять минут и, глядя исподлобья, молча сует нам поднос. После этого я лично уже опасаюсь есть, но принесенные блинчики с мясом неожиданно оказываются вкусными.
— Очень хорошие блины! — говорю я немного громче, чем надо, надеясь порадовать хозяйку. Но хозяйка остается бестрепетно-мрачной, а тетя Лена как всегда безмятежно отвечает:
— Да, это точно, Варьк. Как мой Витька говорит: всю географию можно по блинам проверять.
— Это как? — брызжет сметаной изо рта Илья.
— А так. Чем ближе, говорит, к Москве, тем блины противнее и начинки меньше. Вон тут, смотрите, скока мяса напихано, — тетя ловко поднимает блинчик на ноже и показывает нам его в разрезе. — А у нас, в Липецке, или в Воронеже — уже вполовину меньше. А в Подмосковье начинки, считай, нет, и сам блинчик во-от такусенький делается… И это еще блины здесь, в Ростове… Вот когда в Краснодарский край въедем, вот там покушаем так покушаем! — тетя жмурится в предвкушении. Мрачная хозяйка безымянного кафе слушает, не шевеля ни одним мускулом лица. Не оживает она и от наших прощальных «спасибо».
— Что это с женщиной такое? — уже на улице спрашиваю я тетю. — Вы видели, какое у нее лицо?
— А че? — не понимает она. — Нормальное лицо. Как у тебя.
— У меня?!
— Ну ты-то вроде тоже девка неулыбчивая, — поясняет тетя Лена. — А про женщину не беспокойся: они все здесь такие. И это еще ничего: вот в Краснодарский край въедем…
До Краснодарского края, этого странного места контрастов между мрачными людьми и прекрасной едой, надо еще добраться, поэтому я тороплю родственников усаживаться и снова вливаюсь в поток.
— Варь, — спрашивает Илья, возникая в зеркале заднего вида, — а Дон мы будем проезжать?
— У тебя же навигатор.
— Аа, точно… Да, будем! Ты тогда езжай там помедленней, ладно? Я посмотреть хочу.
— Ладно, но посреди моста я по твоей прихоти не встану.
Илью моя отповедь не смущает: он начинает считать километры до реки в обратном порядке, и, чем меньше цифра, тем громче кричит. На пятом километре к нему присоединяется тетя, а на четвертом и я начинаю машинально считать с ними:
— Четыре! Три! Два! Один! Ноль!
— Мо-о-ост! — вопит Илья, будто его режут: хорошо еще, стекла закрыты.
В этот момент я и правда вижу табличку «р. Дон» и въезжаю наверх. Только никакой «р» лично мне не видно: справа — высоченное заграждение из серого металла, а слева — такой же плотный и высокий разделитель со встречниками. Илья порывается
