как в жизни отдельного человека, так и общества в целом. В этой трансформации нет ни ошибок, ни фальши, она осуществляется и изнутри, и снаружи. Чаще всего даже не нужно вторгаться в голову, заменять мысли, поступки и движения – достаточно удаленного контроля. Всё это придает мифу о цифровизации некий метафизический или даже магический статус. В случае с Германией источник ее цифрового дефицита действительно озадачивает. Должен ли Брюссель подарить компьютеры Берлину? Неужели всё настолько плохо, что нужно спускать директивы о всеобщем переобучении? Или же следует обратиться к психоаналитикам и психотерапевтам, чтобы они помогли усмирить скепсис населения и преодолеть повсеместный страх перед технологиями? Если модель стартапов действительно провалилась, придется ли Германии применить самое мощное оружие – четырехлетний план?
Аппаратное и программное обеспечение требует сложной инфраструктуры из подземных кабелей, миниатюрных датчиков и центров обработки данных. Но все эти провода и сооружения упрятаны под землю, скрыты от глаз: материальное становится невидимым. Такая позитивная утопия – одновременно и инженерная мечта, и тоталитарный кошмар. Ведь цифровая тотальность производительных сил не способствует формированию хоть какого-либо сознания, не говоря уже о сознании классовом.
Последний рубеж цифровой тотальности – не общество, не его городская среда, а сетевая психика. Цифровизация обещает оптимизацию всех систем – в первую очередь, работы человеческого мозга. О космосе речи больше не идет. Сможем ли мы охватить весь масштаб? Сумеем ли справиться с безмерной пустотой, с мертвыми базами данных, сохраненными видео и бесполезными резервными копиями? Разве мы не боремся с бесполезными системами и не избавляемся от них? Почему, например, новый материализм не выступил с радикальной критикой нашей коллективной одержимости цифровой метафизикой?
Читая Ашиля Мбембе: «Вычислительные механизмы, алгоритмическое моделирование и распространение капитала на все сферы жизни – всё это части одного и того же процесса. Независимо от того, оперируют ли они телом, нервами, материей, кровью, клеточной тканью, мозгом или энергией, цель одна: во-первых, преобразование всех субстанций в величины – предвосхищающий расчет возможностей, рисков и случайностей с целью их финансиализации; во-вторых, преобразование органических и жизненных целей в технические средства. Всё должно быть оторвано от какого бы то ни было субстрата, от телесности, от материальности; всё должно быть искусственно, автоматизировано и автономизировано. Всё подлежит квантификации и абстрагированию. Цифровизация – это не что иное, как захват сил и возможностей и их присоединение к языку машинного мозга, превращенного в автономную и автоматизированную систему».
Цифровизация, говорит Мбембе, «ведет к беспрецедентной унификации планеты. Саму планету мы всё больше понимаем и воспринимаем как универсальное поле медиаций. Это уже не столько физический, сколько сетчатый мир. Но и ему, вездесущему, мгновенному, населенному устройствами связи и всевозможными протезами, противостоит старый мир тел и расстояний, материалов и территорий, разорванных пространств и границ – мир разъединения».
«Поначалу откровенность кажется настоящим прорывом, но потом приходится жалеть. Диалог заканчивается, и я чувствую себя еще более одинокой, чем прежде». – Эда Гюнайдин об исповедальности в эпоху интернета.
В докладе о состоянии изобразительного искусства Гергей Надь пишет о ситуации в Венгрии: «Невозможно говорить о выставках и институциях, потому что в итоге мы всегда обсуждаем обстоятельства: политические установки, отсутствие возможностей, недостаток финансирования, бойкоты и антибойкоты». Возьмем, к примеру, Латвию, где «государственная поддержка изобразительного искусства была слабой, а частное меценатство – слабо развитым и откровенно консервативным». В Чехии «год прошел под знаком протестов, отмен, увольнений, борьбы, но также и согласия, попыток, реструктуризации». На фоне увольнений директоров и протестов против «артвошинга» очевидно, что по всему региону искусство борется за выживание *. Налицо усталость от институций, включая независимые инициативы. С одной стороны, бесконечные циклы жесткой экономии и бедности, с другой – новые формы непотизма со стороны культурного менеджмента, где доминируют консультанты, годовые отчеты, таблицы Excel и целевые показатели доходов. Критика гниющего трупа оправдана, но в конечном итоге бессмысленна. Гниение проникает всё глубже.
* Англ. artwashing – использование искусства или художников в позитивном ключе с целью отвлечь внимание от негативных действий частного лица, институции или правительства. – Примеч. пер.
Искусство в таком случае – этакий сарай, «состояние которого с годами всё хуже и хуже, крыша протекает, никто его не латает и не ремонтирует». Киев, например, стремительно превращается в «европейскую столицу культурной разрухи». Проблема уже не в скуке. Стагнация доходит до того, что законы диалектики срабатывают вновь и вызывают вихрь протестов, которые затем приводят к открытым формам противодействия, что ведет к следующему витку смирения и отчаяния. В Бухаресте «встреча с министром выявила то, что мы и так знали: государству нет никакого дела до нынешнего состояния культуры и тех трудностей, с которыми сталкиваются ее работники». Переходим в польский город Торунь, где «в СМИ появились сведения о чрезвычайно низких зарплатах художников, воспроизводящих перформансы Абрамович (и Улая). Художница и директор эту информацию проигнорировали».
Для кого-то ситуация по-прежнему остается неоднозначной. Действительно ли двери открываются? А может, всё же закрываются навсегда? «Когда критическое искусство маргинализируется, – заключает Надь, – есть шанс, что вскоре маргинальным и незначительным станет и творчество в целом». Как только изобразительное искусство как жанр будет определяться исключительно как «историческое» (процесс, который, вероятно, уже произошел с оперой и классической музыкой), практики современного искусства будут деинституционализированы. Они либо начнут выставляться на рынок, подчиняясь богатым покровителям, либо, наоборот, уйдут в подполье, становясь самофинансируемыми малозаметными работами любителей. После исчезновения критиков (и связанных с ними отраслевых журналов) мы станем свидетелями переосмысления роли куратора.
В качестве примера можно привести слова Яна фон Бреверна об образе лумбуна (по-индонезийски – «сарай») – центрального мотива коллектива Ruangrupa, курировавшего выставку Documenta в 2022 году и пропагандирующего «космополитический коммунитаризм». По мнению фон Бреверна, современные музеи, воспевающие идею небольших сообществ, предпочитают быть уютными сараями с глобальными целями. «Искусство перестало задавать тон, оно, скорее, подстраивается под мелодию, которую уже давно трубят авиакомпании и производители шоколадных батончиков. Сегодня каждый химический гигант, каждый крупный банк и каждая сеть кофеен стремятся беречь ресурсы, поддерживать местные сообщества и отстаивать идеи „коллективизма, доверия и прозрачности“».
Фон Бреверн задается вопросом, насколько сарай является подходящим символом для критики насаждаемой гармонии. Классовую основу «городского неосообщества, объединяющего новый академический средний класс», нужно не прославлять, а раскрывать. Всему этому не хватает четкой программы, которую можно было бы продвигать. Требуется противодействие токсичному оптимизму, призванному заглушить критику, а также вдохновляющее отрицание, несогласие, диссидентство, организованные сети и все другие формы негативного воздействия, которое провоцирует открытый конфликт (естественный и быстро распространяющийся). Требуется противодействие смертоносной машине консенсуса, самой по себе являющейся частью проблемы. Нужно не бороться за ощущение «комьюнити»,
