живот.
– Пять, – подвел итог Майдель. – Кончено, господа.
– Мясник, – проворчал Игнатьев. – Он будто говяжью тушу распластал пополам.
– В бою с врагом все средства хороши, – заявил Лаврентьев. – Да вы и сами это понимаете, а негодуете потому, что проиграли заклад. Позвольте предостеречь вас на будущее: никогда не ставьте против Красовцева. Он чемпион по фехтованию, трижды подряд выигрывал императорский приз – золотой темляк[30].
– Так ведь он щуплый, – оправдывался дипломат. – Кто бы мог подумать, что в сабельной рубке сумеет эдакого гиганта одолеть.
– Тот, кто помнит библейскую историю, – Мармеладов вышел на середину зала и продекламировал:
– Певец-Давид был ростом мал, Но повалил же Голиафа, Который был и генерал, И, побожусь, не ниже графа.
Красовцев приветливо кивнул сыщику.
– Вы любите Пушкина? – спросил он, вытирая лицо полотенцем, которое подал слуга. – Я так просто обожаю его эпиграммы. Изящные, колкие. Вот уж кто умел пронзить соперника насквозь! Нынешние поэты все больше правдорубы, орудуют…
– Турецкими ятаганами? – перебил сыщик.
– Зачем же турецкими? У нашей кавалерии клинки не хуже, – Красовцев подбросил саблю правой рукой и ловко перехватил эфес левой. – Видите, ближе к концу лезвие слегка расширяется? Эта штука называется елмань, помогает усилить рубящий удар, – генерал со свистом рассек воздух, – но при этом никаких уколов, никакого изящества. Шмяк! В лоб и насмерть. Так пишут все поэты-современники – Некрасов, Минаев и этот… Как бишь? Курочкин!
– Полноте, вам ли сетовать на г-на Минаева? – притворно удивился Мармеладов. – Он ведь вывел формулу идеальной жизни в Российской империи: жизнь наша вроде плац-парада. Терпи муштру да вытягивай носок. Разве не о таком народе мечтают все генералы?
– Toucher![31] – осклабился Красовцев. – А вы разбираетесь в поэзии.
– Г-н Мармеладов литературный критик, – вклинился в разговор Лаврентьев.
– Это какой же критик? Мастер душевного фельетона, как безвременно ушедший Панаев[32]? Или упертый публицист, вроде Скабичевского[33]?
– Сами скоро прочтете. Родион Романович обещал мне дюжину публикаций в год.
– Очаровательно, – генерал отшвырнул полотенце в угол. – Но каким же ветром вас занесло в офицерское собрание?
– Улаживал семейное дело, – уклончиво ответил сыщик.
– Уладили?
– В том же стиле, каким вы победили г-на Гукасова. Хитростью и обманными ударами.
– Ну что же, давайте выпьем вина, – Красовцев поднял бокал, – за наши победы!
Сыщик отрицательно покачал головой.
– Хотите оскорбить меня? – нахмурился генерал.
– Нет, – спокойно произнес Мармеладов. – Просто не желаю пить вино.
– Водки? Коньяку? У нас имеется, недурственный.
– Воды, с вашего позволения.
– Все-таки оскорбляете… Ну, как вам будет угодно, – Красовцев осушил бокал и перекинул через плечо, слуга еле успел его поймать. – Вы отлично фехтуете словами, г-н критик. А на шпагах не пробовали?
Сыщик пожал плечами.
– В Париже я учился фехтовать тростью в школе для буржуа. Иногда нас заставляли упражняться со шпагой, но мне это не нравилось.
– Достигли определенных успехов?
– Пару раз хороший удар тростью спас мне жизнь… Парижские улицы по ночам полны опасностей.
– Зачем же бродить по ночам? Гуляйте днем, пока безопасно…
Красовцев поклонился и развернулся на каблуках, чтобы уйти, но сыщик бросил ему вслед:
– Жизнь без риска сродни гусару без усов.
Лаврентьев ахнул.
– Родион Романович, да ведь это поношение! – горячо зашептал он. – Зачем вы упомянули распроклятые усы?
– Что вы наделали?! – шипел дипломат в другое ухо Мармеладова. – Если эксперимент заключался в том, чтобы умереть от руки предателя, то поздравляю. Вы добились своего!
Гукасов засмеялся, пересказывая слова сыщика тем, кто их не расслышал. Остальные молча подвинулись ближе, предвкушая грандиозную трепку – генерал не из тех, кто спустит подобную дерзость.
Красовцев повернулся, нарочито медленно провел пальцем по гладко выбритой верхней губе и с вызовом посмотрел на сыщика. Тот кивнул и повторил жест гусара.
– Все, теперь примирение невозможно, – махнул рукой Игнатьев. – Он разорвет вас как давешнюю перепелку…
– Г-н критик, ваш язык не в меру колюч, – процедил сквозь зубы Красовцев. – Но ставлю сотню против вашего рубля, что вы не сможете не то, что уколоть, а даже коснуться меня шпагой. Осмелитесь принять такое пари?
Вместо ответа сыщик снял сюртук и аккуратно повесил его на спинку стула.
– Остановитесь, господа! – попытался урезонить Лаврентьев. – Вы не можете сражаться.
– Почему же? Мы деремся не до смерти, на шпагах защитные колпачки накручены. С этим оружием и дамочка справится, при должной сноровке. Так, позабавимся слегка. А то ведь мне безумно скучно в этом собрании. Я победил всех здешних офицеров, многих не по одному разу. Финты их могу предсказать наперед. И вдруг такой подарок – новый соперник, с шустрыми глазами, которые каждую мелочь подмечают, – пальцы генерала вновь скользнули по верхней губе. – Вы же не станете отрицать, г-н Лаврентьев, что в фехтовании все решает быстрота реакции и точность уколов. Всем этим г-н критик обладает сполна. Во всяком случае, на словах.
– Но вы же известный мастер клинка! – не унимался редактор “Русского инвалида”. – Это будет избиение.
– Понимаю ваше беспокойство. Не хотите лишиться автора и его искрометных сатир? Полноте, я ведь не убийца. Да и критику вашему полезно размяться, а то многовато в нем желчи, – Красовцев усмехнулся. – К тому же я фору дам. Мы, изволите видеть, сражаемся до пяти ударов, так я уступлю три г-ну критику.
Сыщик надел стеганую безрукавку и застегнул крючки.
– Je suis prêt![34]
– Петруша, шпаги неси! – крикнул генерал, радостно потирая руки.
Денщик выскочил из-за ширмы с двумя клинками подмышкой и протянул соперникам маски. Красовцев послал его к черту, смеясь нараспашку. Мармеладов повертел защитную сетку в руках и отдал Игнатьеву.
– Родион Романович, что за ребячество? Наденьте маску.
– Она будет ограничивать обзор, а у Белого медведя и так полно преимуществ в этом поединке.
– Но это опасно! Я втянул вас в эту историю и потому настаиваю…
