нас.
— Не я молодчина, а Буренка с хохлатками свое дело знают, — возразила бабка.
После завтрака Слава надел стеганку, прихватил топор и вышел во двор: дровец заготовить и, может, подправить что у коровы в хлеву, благо выпала такая возможность. Ведь как-никак единственный мужчина в доме.
— Катя, у меня стихи новые есть, нацарапал кое-что, — крикнул он из коридора. — Будет время, почитаю.
— Иди, работничек мои, иди, — ласково проводила его бабушка.
Аграфена Егоровна управлялась у русской печки, ловко ставя внутрь ухватами чугуны с кормом для коровы. Она была большой почитательницей стихов внука и очень любила слушать, как он декламировал их.
Уходя из дома к одиннадцати, Слава, что с ним редко случалось, расцеловал бабку, подошел к сестре:
— Обнимемся? — проговорил он, как показалось Кате, растроганно.
Она опустила Наденьку с колен на пол, встала.
— Обнимемся. Но я надеюсь, мы увидимся в мой следующий приезд?
На крыльце Слава оглянулся, не надевая шапку, приподнял руку, будто хотел помахать, но не помахал: высокий мальчик в коротенькой шинели, с растерянным миловидным лицом.
— Господи, что это с ним? — спросила бабушка Катю. — Догнать, воротить? — но сама не двинулась с места.
Весь этот день бабушка и внучка провели в какой-то непонятной тревоге за Славу, хотя тщательно скрывали это друг от друга.
Вечером, в девятом часу, гуляя с Наденькой на улице, Катя увидела милиционера, который явно направлялся к ним. Предчувствие непоправимой беды охватило ее.
Следам за милиционером Катя вошла в дом.
— Здравствуйте, хозяева. Вячеслав Ермолов здесь проживает, он дома?
— Проживает здесь, а дома его нет. Он на службе, — ответила Аграфена Егоровна.
Милиционер помолчал, посмотрел на двух стоящих перед ним женщин.
— Плохо дело. Не являлся в часть Ермолов. В бегах он, дезертир…
— Сыночек мой милый, что же ты наделал по своей ребячьей глупости? — запричитала бабка, хватаясь за сердце. — Ох, чуяла я, чуяла… Не дезертир он, на фронт убежал, а ему еще и шестнадцати нету!
— Бабушка, бабушка, успокойся, — бросилась Катя к Аграфене Егоровне.
— Военные законы суровы, его арестуют, как найдут, — проговорил милиционер и пошел по дому с обыском.
Бабка стиснула руки, подбородок у нее задрожал. Она сдержала в себе готовый вырваться крик, метнулась к этажерке, где стояла карточка Славы, взяла ее и стала целовать. Когда-то он весь умещался у нее на руках, тогда могла унести мальчика, спрятать или просто прижать к своему сердцу так, чтобы никакие силы не оторвали его от нее! Сейчас ей оставалось одно: быть сдержанной, готовой все вынести, все превозмочь. Случилась какая-то ошибка, несправедливость. Не может такой внук покрыть позором ее седую голову!
Весь вечер бабушка пролежала поверх неразобранной постели, она не стонала и не охала, боялась напугать Наденьку, хотя впору было брать веревку и бежать на чердак. Есть, наверно, предел человеческому терпению, и она уже старуха и с нее хватит… Но тут ее путаные мысли возвращались к внуку, к Наденьке, к налаженному хозяйству. Каково тогда будет Кате: все погибнет, придет в упадок. Сколько забот свалится сразу на ее тоненькие плечи.
«Ох, грешница я грешница, чего задумала!» — стыдила себя Аграфена Егоровна.
Ночью они прислушивались к каждому шороху, к редким шагам прохожих, томительно ожидая Славу: может, все выяснилось, и он явился в часть и вырвет минутку, чтобы забежать сказаться им?
Глава 16
Много зим было на памяти Аграфены Егоровны, но эта, военная, — когда милиционер приходил за внуком в дом, — ей казалась самой жестокой в ее затянувшейся жизни.
В бессонные ночи Аграфена Егоровна думала, что у нее почернело от горя сердце. Вот чем кончилось Славино желание во что бы то ни стало пойти на фронт! Бабка припоминала, как он просился у нее сначала в ополчение и как она благословила его своими руками — выжившая из ума старуха: не отговорила, не остановила!
В ополчении Славу хвалил командир и всегда выставлял примером:
— Хорошего внука вырастили, мамаша, а стреляет так, что поймал на мушку и готово!
Он рос храбрым мальчиком, а не трусливым зайчонком, в этом бабка была уверена и не раз имела тому подтверждение, — отважный вожак среди уличной ребятни, защитник понапрасну обиженных!
«Боже мой, боже мой, — думала бабка, — не мог он быть ни отступником, ни дезертиром. Испокон веков в нашем ермоловском роду честные люди…»
С такими словами, понятно, — едва ли куда пойдешь, кроме соседки или старушки-бобылки, чтобы поплакать вместе.
Дома все напоминало, что внука нет, в особенности не убранная кучка дров в сарае, расколотых им в тот последний день, когда Слава забегал проведать, вернее, попрощаться, уже на что-то решившись…
В самодельной тумбочке школьные учебники за седьмой класс, исписанные тетради, цветные карандаши в коробке. В ящике навалом значки разные, кнопки, мотки тонкой проволоки — несложное мальчишеское добро, а хозяин где-то мыкается по белу свету.
Аграфена Егоровна стала бояться ложиться в постель — забудется часа на три, а там одолевают горькие мысли хуже всякой хвори. Легче, если занята делами: Наденькой или в очереди на народе. У каждой женщины свои тревоги, свое горе, а войне еще и конца не видно.
Аграфена Егоровна день изо дня упорно ожидала весточку от Славы: напишет по почте или с кем-нибудь передаст, что жив-здоров и все у него хорошо, правильно и нет причины страдать за него! Ведь знает же он, в каком мучительном положении оставил их здесь!..
Пронеслась неделя, вторая. Внук, как в воду канул, а в городке уже кое-кто стал косо поглядывать на Аграфену Егоровну.
Однажды, положив после обеда Наденьку спать, бабка отправилась на вокзал: не могла дальше томиться в ожидании, подбегать ежеминутно к окну. А ну как придет она к поезду, а он тут как тут: одумался, вернулся!
Валентина Степановна, узнав, куда направляется соседка, попробовала отговорить ее: пустая, мол, затея, а на дворе холодище.
Аграфена Егоровна будто не слыхала ее и знай себе шагала. Тогда Валентина Степановна выскочила вслед за бабкой.
«Не в себе женщина… Долго ли до греха!»
Аграфена Егоровна пропустила несколько поездов и, конечно, все понапрасну. А Наденька могла с минуты на минуту проснуться одна в пустом доме.
— Смотрю на тебя и дивлюсь: да ты каменная, что ли, — заговорила Валентина Степановна, широко раскрывая голубоватые выцветшие глаза. — Ни слезинки не проронишь. Я бы криком вся изошлась…
Аграфена Егоровна устало взглянула на нее и ничего не ответила. Подшитые валенки ее на обратном пути словно потяжелели, хотелось хоть на минутку остановиться, отдышаться, но старая женщина упорно шаркала и шаркала ими по снежной дороге, не
