упоминает только о набеге Зипойта на этот город, как на союзный Селевку, – набеге, в котором, как хвалится историк, он наконец получил достойный отпор. И с Митридатом Селевку тоже надо было бы вскоре разобраться – если бы жизнь Селевка продлилась дольше. На момент кончины последнего мир уже начал признавать Митридата в качестве силы, противодействовавшей греческому царю в Азии. Жители Гераклеи начали переговоры с ним, порвав с Селевком[174]. Ни Зипойт, ни Митридат еще не почувствовали на себе власть Селевка, когда все его планы были оборваны рукою убийцы.
Итак, в результате пятидесяти лет македонского правления Малая Азия, вопреки ожиданиям, не оказалась под властью одного сильного и организованного правительства. По сравнению с тем положением вещей, которое было при Персидской империи, никакого заметного прогресса в этом направлении не произошло. Действительно, греческие цари принесли с собой лучшие идеалы; Александр и Пердикка начали сглаживать старые барьеры, но с момента развала империи эти идеалы оставались нереализованными вследствие длительной междоусобной борьбы македонских князей. Поэтому теперь, в 281 г. до н. э., вифинцы и писидийцы все еще не подчинялись контролю извне; старые непокоренные регионы по обеим сторонам великих дорог оставались непокоренными, и северные племена причерноморских областей были не только свободными, но под предводительством своих иранских вождей превратились во внушавшие страх государства. У греческой власти еще не было шансов: сначала она была ограничена в своем движении вперед преждевременной смертью Александра, затем – длительной борьбой между соперниками, затем, когда наконец казалось, что империя стала единой при Селевке, снова ткань ее расползлась, и проблема варварских народов Малой Азии снова встала в своем прежнем виде перед любым, кто теперь хотел бы взять на себя бремя власти над империей.
Греческие города
Теперь мы рассмотрим, как смена режима с персидского на македонский подействовала на греческие города. Они, очевидно, в высочайшей степени были заинтересованы в таком повороте дел, когда варварского царя сменил бы греческий. Самые голубые мечты энтузиастов панэллинского дела, таких как Исократ, казалось, становились реальностью. На самом деле с самого начала в том положении, в котором эти новые правители теперь оказались, было нечто в корне фальшивое и несообразное. Они заявляли, что являются защитниками эллинского дела; им суждено было быть верховными правителями. Эти два понятия были совершенно несовместимы. Великий и ключевой вопрос эллинской политики – независимость многих городов одновременно – нельзя было решить честным образом. «Автономия эллинов» стала уже довольно лицемерной фразой и предметом торговли: ни один грек не мог честно предлагать ее как абсолютный принцип. Даже те, кто нарушал ее на практике, были готовы взывать к этой «автономии», как к чему-то священному, возражая своим противникам: спартанцы против афинян и афиняне против спартанцев; сами персы были вынуждены провозгласить ее при Анталкидовом мире. Автономия азиатских греков, понимавшаяся как их освобождение от ига варваров, была видимой причиной того, что Александр поднял свой меч против Дария. Но, став господином Азии, эллин не меньше, чем сам персидский царь, хотел стать хозяином в собственном доме.
Чтобы понять всю трудность той ситуации, мы должны вспомнить, насколько искренним и серьезным было желание Александра и его наследников сдержать свое слово перед греками. Ими двигало множество соображений. Во-первых, речь шла о материальной выгоде. Города-государства – хотя ни одно из них и не могло, в конечном счете, само по себе справиться с такими силами, какие были в руках великих македонских царей, – ни в коем случае не превратились в ничтожества, с которыми можно было не считаться. У них все еще было гражданское ополчение, как на земле, так и на море, которым они могли воспользоваться. В городских сокровищницах все еще были деньги, на которые можно было нанимать наемников. Действительно было важно, на какую чашу весов бросят свои силы Кизик или Родос. Такие города даже и в одиночку могли оказать серьезное сопротивление. И их важность, конечно, значительно возросла при разделе македонской империи. Даже небольшая прибавка сил у одного или другого претендента играла важную роль. Доброго имени среди эллинов, благодаря которому города стали бы доброжелательными союзниками, стоило добиваться.
И было необходимо завоевать не только города, как политические единицы. Князья, у которых не было больше власти у себя на родине, в Македонии и которые не могли больше призывать свежее ополчение соотечественников-македонцев, чтобы возместить военные потери, такие правители, как Антигон, Птолемей и Селевк, значительно больше стали зависеть от того, чтобы привлекать под свои знамена неверный класс искателей приключений, которые кишели в греческом мире и ставили свой меч на службу тому, кого хотели. Добрая слава среди греков имела огромное значение[175].
Однако помимо таких соображений материальной выгоды добрая репутация среди греков для македонских правителей казалась чем-то таким, что имело независимую ценность. Для них действительно важно было общественное мнение в Греции. Какими бы они ни были практичными, амбициозными и жестокими, эллинские цари все-таки не были чужды приступам сентиментальности. Им нужна была слава. А слава – это когда о тебе говорят в Афинах![176] Единственная литература, в которой они были начитанны, – греческая. Великие мужи прошлого, классические примеры человеческой славы – именно об этих людях они читали еще мальчиками в своих греческих учебниках. Достижения македонского оружия, казалось, теряли половину своего ореола славы, если их не канонизировало греческое перо. И так перед нами разворачивается странное зрелище: греки, после того как власть их республик увяла и древний дух рассеялся, зачаровали новых властителей мира, как позднее они очаровали римлян своей литературой, культурой и именами, которые они унаследовали от своего несравненного прошлого. Почтительная лесть, которую греки в те дни дарили с такой легкой расточительностью, все еще была значима для их завоевателей. Те, кто владел материальной властью, косвенно почитали более тонкую деятельность ума.
Интерес и гордость македонского династа были не менее в том, чтобы считаться защитником эллинизма, чем в том, чтобы быть великим царем. Но как быть и тем и другим одновременно – вот в чем проблема! Царь мог многое сделать для эллинов: он мог защитить их от варварского ига; он мог дарить великолепные подарки греческим городам и греческим храмам; он мог держать выдающихся людей – философов, кондотьеров, литераторов – у себя при дворе; он мог покровительствовать наукам, поэзии и искусству, но действительно позволить греческим городам в пределах своих владений быть отдельными силами с волей, независимой от центральной власти, было, конечно, нельзя. Искренне признать эту невозможность было бы против практики политиков в любой период истории. Обманывать мир – может быть,
