для меня одно и то же, вместе. Но я понял, что все не так. Мне надоело себя обманывать, надоело врать музыке и врать ему. Тебе лучше: музыки у тебя нет. А математике все равно, много ты врешь в своей жизни или нет.
С меня хватит. Порви потом это письмо. Оно только для тебя. Почему я тебе написал? Хотела забрать его дружбу со мной и обменять на то, что ты называешь „любовь“? Но этого не будет. Я все оставлю так, как есть. Вот еще: давно хотел тебе посоветовать: хватит изображать красивую дуру. Но мне все равно. Даже если ты будешь реветь какое-то время.
Оставайся!
С.
„Снежный лес так похож на Миланский собор“».
Со стороны поселка, через заснеженное поле, большое семейство елей, ушедшее от опушки вперед широким, в готике разновеликих вершин, массивом, видится призрачной, как сквозь мятое папиросное паспарту, гравюрой, — ну да, из книги, которую Славка любил без конца листать, приходя на дачу Ахилла. Тогда эти двое пришли вместе. Лерка глупо хохотала, а Славка страдал, и Ахилл легко догадался, что между ними происходит нечто. И ему сразу стало жалко Славку. Потому что от этой девчонки может ли что-то еще исходить — помимо страданий?
— Иди сюда, — сказал ей Ахилл и встал из-за стола. — Возьми свечу.
Лера послушно повиновалась и, взяв подсвечник, загородив от колыханья воздуха огонь ладонью, сквозящей золотым свеченьем, пошла из кухни тихим шагом, — то ли боясь за свечу, то ли боясь за Ахилла, который все время, пока судорожно пил кофе и пока читал, сидел перед ней с искаженным лицом, тер висок и затылок, вздыхал и даже раза два постанывал — от боли в голове? от того, что читал?
Хорошо, подумал Ахилл, что темно. Хорошо, что она поставила свечу на дальний край рояля, а не около глаз, в которых тупо ломило. Он сидел и смотрел на клавиши. Как Славка там написал? Музыки у нее нет, ей этого не понять. Но все равно.
— Слушай, — сказал Ахилл. — Постарайся что-нибудь услышать.
Он стал медленно чередовать отдельные звуки — один за другим, все двенадцать — zwölf nur aufeinander bezogene Тöne. Лера опустилась на пол у него в ногах. Что за вечер, подумал он. Что за день, что за вечер? Какое было утро в поле, у реки, в лесу, лежащий Славка, пар от его дыхания… Какой был день, — Мирович с вестью об опере «Ахиллес», и была удивительная любовь с этой девчонкой. Какой наступил тихий вечер — мученья Славки в безмолвии предсмертного письма, мученья боли в безмолвии моих жутких мыслей, двенадцать Славкиных звуков, и пауза, тишь, и темный, изнутри светящийся, неподвижно устремленный на меня ужасный взгляд — любовный, томный, ждущий. Лерочка — Лера — Лерка — Леруха.
— Это серия. Я объяснял вам в классе: додекафония, серийный способ сочинения, ты помнишь. Вячеслав написал красивую пьесу с использованием вот этой серии. В нотах, там, где выписана серия, под каждым ее звуком у него написан слог, всего двенадцать слогов, и они составляют такую фразу.
Он, подыгрывая еле слышно в унисон, спел тихо:
— Снеж-ный лес так по-хож на Ми-лан-ский со-бор…
И умолк. Темная чаща струн дошептывала, домолкала.
— Попросишь, может, он тебе сыграет все. Я не могу сейчас.
Его потянуло снова туда, в постель, но вместо этого он только сполз с сиденья и поместил себя, как Лерка, — на ковре, напротив нее, и рояль черной массой поднялся над ними. Гробница для любовников. Финал «Аиды».
Господи, как хорошо. Что он жив.
Ему было плохо.
Все равно нечестно.
Почему же?
Не имеет права. Мучить других.
А ты?
Я?
Ты мучила его.
Нет.
Он же написал.
Дурак.
Ну-ка, скажи: это правда?
Что?
Она отвернула голову. Будет врать?
Ты устроила с ним, чтобы…
Она вскинула голову резко и вздернула подбородок.
— Да! Да, да, да! Я это обдумала. А с кем же? Я знала же, что вы…
Сегодня — ты.
…што-ты-меня-оттолкнеш-шшь — не захочеш-шшь — потому што — девушш-ке шшешш-над-цать, — мотая головой, прошипела она презрительно все эти шшш, — и што запрешшщено, што могут привлечшь…
Она перевела дух.
И ты ему сказала, что… я?
Да! Да, да, да! Я с самого начала решила, что я ему скажу, что Ахилл! Только не знала, когда… Раньше или после уже.
Она чудовище. Чудесное чудовище. Класс земноводных, отряд бесхвостых. Вид нереид, подвид русалок. Яд некоторых земноводных обладает наркотическим свойством и может быть смертелен.
И когда же сказала?
После.
Длинные распущенные володорослы лусарок. Опять. Еще один приступ.
Видишь. Чуть не убила его этим.
Не в этом дело.
Он смотрел на нее.
Не в этом дело, — повторила она. — Он странный.
Все талантливые странные, разве тебе неизвестно?
Нет, не то совсем. Он… Ему не… В общем, тогда, он сразу, он сказал мне, то же самое сказал, что написал потом, ужасно, ему, в общем, не понравилось…
Что это значит? — подумал Ахилл.
Для некоторых, — сказал он ей, — первый раз становится травмой. Не только для девушки.
Она медленно покачала головой. Нет, сказала она, это не то. Это другое. Он даже сначала обрадовался. Но потом, уже потом он объяснил.
Она замолчала. Ахилл глядел в ее огромные зрачки, она спросила — можно? — и усмехнулась.
Он, оказывается, не любит девочек. Не смотрит на нас, как все мальчишки, понимаете?
Нет, подумал он, не верю, бедный Славка, да она все врет, и тут же сказал себе, что не врет.
Не очень.
Ну, понимаете… Понимаешь, он сказал потом, что, когда я пришла, ну, легла рядом, около, тихонечко, он испугался, а потом обрадовался, потому что, он так мне объяснил, он это в себе изменит, что у него со мной, у нас с ним произойдет, и у него все переменится. У него… В общем, правда, все было ужасно. В общем, мы, ну я, например, ну, девочки вообще, как женщины, понимаешь, ему не нужны. Он так это чувствует.
Бедный, хороший, несчастный мальчик.
Она спросила, это плохо, да?
Это сложно, ответил он, не удержался и спросил, а тебе все это хорошо?
Не с ним, сказала она и молча стала ждать вопроса, глядя на него своим жутким подводным взглядом. Но так как он не спрашивал, она — ссстобой! — на присвисте случайном выдохнула из себя.
Он покачал головой укоризненно, как старший, как воспитатель, как папа, недовольный неразумной дочкой.
Ну и пусть! — сказала она и привстала на коленках. Ахилл! Пожалуйста! Я знаю,
