выходкою[315]. Зашел это я в газетную, где в то время сидел за газетою этот господин. Мы с ним не знакомы, разговора между нами быть не могло. Но едва успел я прикоснуться к «Times», как из разных мест понахлынули в газетную комнату члены и гости и кричат: «А, вот и Николай Иванович, наша живая газета!» Вся штука была, однако, в том, что всем этим господам хотелось потолковать со мною о новом билле, только что прошедшем в лондонском парламенте и, как знаете, наделавшем повсюду немало шума. Слово за слово, мы разговорились о лондонском билле и сами того не заметили, как перешли на родную почву и стали говорить о наших кровных делах, причем невольно привелось кое-что посравнить и кое-что побранить. Я, вы знаете, в этих случаях увлекаюсь, как юноша, закусываю удила и заскакиваю бог весть куда. То же было и в этот раз: я говорил с одушевлением перед внимательною аудиторией. Вдруг этот господин, сидевший все время в стороне и читавший с усердием иностранные газеты, оставляет свой обсервационный пункт и, поздоровавшись с некоторыми из моих слушателей, подходит ко мне и говорит: «Извините, господин Греч, что я, не будучи с вами знаком и не будучи вам представлен, решаюсь обратиться к вам, как к сведущему человеку во всем, и особенно как к известному лингвисту с вопросом: что значит встречаемое мною частенько в иностранных газетах слово: agent provocateur[316]?» Я, разумеется, тотчас сказал ему, что в словаре Буаста и в словаре академии Парижской[317] он может найти объяснение этого слова, но что я могу сказать ему кратко значение его, а именно, что это значит шпион-завлекатель или шпион-вызыватель, который говорит о правительстве чрезвычайно смело собственно для того, чтобы на эту удочку шли неопытные рыбки и попадались на крючок. Господин поблагодарил меня, сказав: «Теперь я понимаю, в чем дело», и, поспешно схватив свою шляпу, вышел из комнаты, которая, к великому моему изумлению, после его выхода вскоре опустела, и я остался один, заподозренный, по-видимому, в гнусном шпионском провокаторстве. О, язык мой, враг мой! Но это послужит мне уроком: буду вперед говорить нараспашку только в кругу коротких друзей, как, например, у себя дома.
В какой степени можно было давать веру различным городским толкам о том, что болтливость и резкие отзывы Николая Ивановича застрахованы где-то на известную сумму, я не ведаю и решительно по поводу этого обстоятельства никакого мнения произнести себе не дозволяю[318]. Знаю только, что Николай Иванович довольно часто, при представлявшихся к тому случаях, весьма откровенно рассказывал о таких проделках, как та, что сейчас передана здесь с уст его.
Но возвратимся к четверговым собраниям у Н. И. Греча. Круглым счетом можно сказать, что в девять с половиной лет я был на трехстах четвергах, за исключением каких-либо экстренных случаев, летних месяцев, когда у Греча больших сборищ не бывало, а только несколько человек из наиболее интимных знакомых сидели в саду с его семьею, за большим чайным столом.
С течением времени многим из посетителей четвергов порядочно надоела их обстановка, и в особенности чтения Моннерона. Поэтому-то однажды все обыкновенные посетители четверговых вечеров несказанно обрадовались известию о том, что в этот раз имеет быть совершенно не французское, а оригинальное русское чтение. Когда я вошел в кабинет-залу, то увидел, что Николай Иванович, окруженный густою толпою, рассказывал, с обычными своими гримасами, жестами и ауськами, именно об этом предполагавшемся у него сегодня чтении. Он восклицал:
– Израненный как решето, без левой руки, оставшейся на полях Бородинских, храбрый русский, архирусский генерал-лейтенант Иван Никитич Скобелев оставшеюся ему правою рукою или диктуя писцам написал презамечательную книжицу, под названием «Солдатская переписка»[319], в которой русский солдат изображен с верностью необыкновенною и без малейшей флаттировки[320], без румян и белил, без навязывания ему понятий, чуждых ему, чувств, ему не свойственных, подвигов, измышленных на досуге каким-нибудь горе-романистом. Нет, тут сама природа, сама жизнь! Иван Никитич сам служил и рядовым, и ундером[321], и фельдфебелем. Ему все известно не из рассказов, а из личного опыта. В его «Переписке» наш русский солдат является тем, что он есть: герой, гражданин, семьянин, христианин, да и христианин-то непременно православный. Какой язык самобытный, какая масса присказок, поговорок, шуточек, прибауток, о которых нам и не снилось никогда!.. Это новый мир русского языка, открытый генералом Скобелевым. В этом случае генерал Скобелев – Колумб, Пизарр, Америк-Веспуций в нашей народной литературе! Предсказываю вам, господа, одно из величайших наслаждений от этого чтения, которым надеюсь угостить вас сегодня.
Едва успел Греч кончить свою предварительную похвальную речь творениям Скобелева, как окружавшая его толпа порасступилась и в комнату вошел безрукий генерал, грудь которого покрыта была звездами и орденами. То был Иван Никитич Скобелев. Типическая, чисто русская и воинственная физиономия его всем слишком известна, одним по памяти, другим по множеству его портретов, оставшихся после него. Поэтому я и не буду его описывать. Однако нельзя не сказать, что у этого воина-инвалида была одна резко выдававшаяся внешняя особенность, состоявшая в постоянном каком-то вздрагивании и подергивании конвульсивными движениями как всего тела, так и мускулов лица. Общее мнение было, что эта судорожность происходила от тяжких ран, которыми генерал был весь прорешетен. Иван Никитич вошел скромно, спокойно, ничем не стуча и не побрякивая, но ловко придерживая треугольную шляпу с белым султаном под мышкою левой ампутированной руки своей, от которой остался обрубок, закрытый рукавом мундира, подвязанным ленточкою к пуговицам почти на самой груди. Не буду повторять здесь всех слов и фраз, сказанных тогда Иваном Никитичем, успевшим рассказать тотчас же перед незнакомым ему обществом, что он безграмотный солдатина, что он из сдаточных[322] курских однодворцев[323], что ежели он то, что есть теперь, то благодаря чудесам, творимым Господом Богом и Николаем Чудотворцем, благодетелем русского народа и русской победоносной армии. Вообще, в речах его заметна была некоторая аффектация под корою русской простоты, равно как стремление порисоваться тем, что из ничего он взлетел так высоко, как не все летают и те, которые родятся с орлиными крыльями. Речь почтенного генерала была пересыпаема различными, далеко не цензурными словцами и выражениями, имеющими право гражданства лишь в казармах. Иван Никитич, как теперь помню, делал вид, что серьезно негодует на Н. И. Греча за то, что последний уговорил его печатать эту его, как он называл сам, «солдатскую брехню», да еще сверх того до печати непременно
