прочесть всю эту «чушь» в литературном обществе.
– Помилуй Бог и заступись за мя грешного Мать Пресвятая Богородица, – восклицал с бесчисленными гримасами Иван Никитич, – предал меня этот антихрист Греч в руки книжников и фарисеев, этих злодеев литераторов, которые заедят меня, непременно заедят, да, главное, что на смех, изверги эти, супостаты эти, франмасоны проклятые поднимут и вконец погубят мою головушку!..
Греч немедля познакомил Скобелева с несколькими из предстоявших тут лиц, из числа которых рельефнее других выдавался, конечно, Ф. В. Булгарин, семенивший около генерала и постоянно, по польской привычке, целовавший остаток его ампутированной руки, что заставляло, однако, Ивана Никитича морщиться и, наконец, пригласить Булгарина прекратить эти нежности, сказав:
– Я ведь, камрад, не баба, полно же нежничать и разбереживать этот больной кусок моей бедной руки, давным-давно истлевшей, с тысячами других русских и вражьих рук, на полях Бородинских[324].
Нестор Кукольник сам отрекомендовал себя писателю-воину, который обнял его правой рукой и с неестественным восторгом хвалил его «Руку Всевышнего». Кроме Булгарина и Кукольника со Скобелевым любезничали профессора университета П. А. Плетнев и И. П. Шульгин.
Когда все отпили чай, то генерала-чтеца усадили как-то особенно удачно к углу стола в вольтеровское кресло и поставили перед ним, кроме двух ламп, еще канделябр с четырьмя восковыми свечами. Это яркое освещение заставило Скобелева воскликнуть:
– Так ярко светило солнышко только в тот час, когда победоносные союзные армии вступали в Париж в 1814 году, под предводительством Александра Благословенного.
Читал Иван Никитич свою «Солдатскую переписку» по тщательно переписанной рукописи, и читал, правду сказать, мастерски, с интонациею верною и разнообразною и, главное, с превосходным подражанием говору тех личностей, которые выведены им на сцену. Впоследствии, когда книга эта вышла в свет и имела препорядочный успех, хотя, впрочем, нынче никто о ней, кажется, и не помнит, – я, читая ее, не мог не убедиться, что от мастерского чтения самого ее автора книга эта огромно выигрывала. В продолжение всего этого чтения Иван Никитич неоднократно был немного прерываем чьим-нибудь восклицанием, преимущественно Булгарина, Шульгина или Кукольника, на жаргоне напускной восторженности, и в эти моменты гремели аплодисменты многочисленного партера; а между тем чтец-автор пользовался этими перерывами, чтобы пальцами правой руки из открытой, стоявшей перед ним золотой табакерки захватить добрую щепоть табаку и понюхать ее с особенным смаком, по-видимому, для освежения головы и глаз. Когда Скобелев окончил свое чтение, большинство посетителей принялось выражать почтенному автору свои чувства, уверяя его в признательности за удовольствие, доставленное им этим чтением. Генерал всех с горячностью благодарил, восклицая при том, однако:
– Уж впрямь, что велик российский Бог, угодник Николай Чудотворец! Его волею святою простой солдафон ухватился за перо русского писателя, пером этим настрочил десятков восемь листов бумаги, и вот сонм мужей, наукою просвещенных и литературою просветленных, одобряют это оказавшееся недурным писание безграмотного солдафона; а фельдмаршал всех русских грамотеев, Николай Иванович Греч, зовет уже своего главного по книгопечатне своей каптенармуса и велит ему ту рукопись солдафона печатать немедленно. Чудо от воли твоей, Господи, совершися, и верую в силу чудотворения Твоего!..
Вместе с сим Иван Никитич встал, продолжая свою импровизированную молитву и ища глазами в правом углу образа, какового в лютеранском жилище фельдмаршала всех русских грамотеев не оказалось, и наконец осенил себя очень медленно огромным православным крестом, что повторено было Шульгиным, Кукольником и другими. Многие заметили, что и Фаддей Венедиктович Булгарин учинил при этом православное крестное знамение.
По окончании Иваном Никитичем чтения Николай Иванович, как, по-видимому, то было заблаговременно условлено, схватил объемистую рукопись воина-инвалида и отдал ее явившемуся тут колоссально огромному своему типографскому фактору, Антону Ивановичу Иогансону, принявшему тетрадь в свои неуклюжие лапы.
Генерал-писатель, по-видимому сдерживавший всякое резкое проявление наружного удовольствия от успешного действия своего явления, маскируясь веселою, беспечною улыбкою, начал уже собираться домой и снова ловко подкинул под мышку ампутированной руки свою генеральскую шляпу. Но, однако, вечеру этому не суждено было окончиться просто без какой-нибудь комической штучки, и вот штучка эта разыгралась совершенно неожиданно. Дело в том, что в этот вечер, когда даже все семейство Греча из гостиной перешло в большую залу и поместилось на нарочно придвинутых к порогу залы стульях, почтенному Моннерону не было никакой возможности не только читать, да даже поболтать всласть. Однако, едва генерал успел окончательно собраться идти, как перед ним предстал Моннерон в своем бразильском, расшитом золотом мундире; живя в доме Греча, он без труда мог переодеться. Держа в руке исписанный листок и обращаясь к Ивану Никитичу, не понимавшему ни полслова по-французски, он воскликнул:
– Mon général!..[325] – и за этим словом последовала целая цветистая речь на французском языке, речь, в которой было сказано, что он, де Моннерон, лишенный, по незнанию русского языка, сладостной возможности сколько-нибудь понимать то, что генерал читал перед таким просвещенным ареопагом, не мог, однако, не убедиться в том, что это им читанное должно быть нечто прелестное, потому что все, решительно все, даже те, которые, как он замечал, не обращают внимания на его чтения и по тому самому проявляют самое варварское безвкусие, были в восхищении от чтения генерала, содержание которого ему, Моннерону, не было известно, пока его excellent ami monsieur le professeur de la langue anglaise[326] господин Гасфельд не объяснил ему, что генерал, совершивший столько походов и участвовавший в стольких сражениях, преимущественно против французских войск империи, а l’époque de la grande armée et de la plus grande gloire française[327], посвятил настоящее сочинение свое литературной апофеозе как великой армии, так и величайшего из величайших полководцев, императора Наполеона. За это он, природный француз, де Моннерон, вменяет себе в обязанность от имени своего французского народа, которого он теперь здесь в доме monsieur Греча является представителем, благодарить его превосходительство le général lieutenant de Sorboleff[328]!..
– Прошу же вас, генерал, принять это братское лобзание, – восклицал раскудахтавшийся до высшей степени восторженности Моннерон и лез целоваться с генералом, который, со свойственною ему русскою сметкою, не понимая ни слова, ни полслова даже из всего этого спича, уразумев только, что тут, по-видимому, кроется какое-то quiproquo[329], и не желая конфузить француза, сказал, предупреждая крепким поцелуем его намерение donner l’accolade[330]:
– Хоть и ни бельмеса, мусье, из всего вами сказанного теперь я не уразумел, со всем тем мне понятно, что вы, по-видимому, любите русского солдатика и во время проживательства вашего в России успели убедиться, что ежели солдатик этот соотечественникам вашим, различным этим мусье франсе, штычком
