в Цюрихе, Софья Субботина платила еще и за обучение их подруги Анны Топорковой, дочери серебряных дел мастера. Отец Александры Корниловой, купец, руководивший процветающей компанией по торговле фарфором, принимал образ жизни своих четырех дочерей и их подруг благодушно. Тетке, которая возмущалась «нигилистским» видом девушек и тем, что они посещают Аларчинские курсы, откуда возвращаются домой поздно и без сопровождения, отец со смехом отвечал: «Не могу же я им нанять четырех гувернанток» [Engel 2000]. Однако другие родители относились к стремлениям своих дочерей с подозрением. Софья Ковалевская, столкнувшись с категорическим отказом отца разрешить ей продолжить углубленное изучение математики, в 1868 году заключила фиктивный брак. Она уехала учиться в Гейдельберг и стала первой в Европе женщиной, получившей докторскую степень по математике, и первой женщиной, занявшей университетскую кафедру (в Стокгольме). Анна Евреинова, дочь коменданта Павловска, презиравшего «лишние» знания и державшего ее под строгим надзором, нелегально пересекла границу, чтобы продолжить учебу в Лейпцигском университете[80]. У некоторых студенток остались шрамы на память о жестокой борьбе, в которой им пришлось отстаивать свое право на учебу. Например, Теофилию Поляк, студентку Женских медицинских курсов и дочь мещанина-еврея, по словам знавших ее, эта борьба сделала язвительной и недоверчивой пессимисткой.
Ради образования курсистки терпели и материальные лишения. За посещение высших курсов взималась ежегодная плата в размере 50 рублей, что резко ограничивало доступ к ним для женщин из низших социальных слоев. Дочери дворян, в отличие от сыновей, не имели права на получение государственных пособий. Курсистки жили в сырых и тесных квартирках, по три-четыре в одной комнате, часто спали по очереди в одной постели, питались в дешевых харчевнях, обходясь колбасой, черным хлебом и чаем. Чтобы заработать какие-то копейки, они по целым ночам переписывали бумаги[81]. Не всем удавалось выжить: по крайней мере три слушательницы высших женских курсов умерли от голода. Из 89 курсисток, записавшихся на Курсы ученых акушерок в 1872 году, 12 умерли до окончания учебы в 1876 году. Одна из них, дочь солдата, пробившая себе путь в медицинский институт исключительно собственными усилиями, умерла прямо во время выпускного экзамена. В последующие годы улучшение финансирования повысило выживаемость студенток-медичек. Тем не менее к 1880 году смерть унесла еще 15 из них.
Но, несмотря ни на что, многие находили время учебы захватывающе увлекательным. В аудиториях и в городских студенческих кварталах курсистки встречались с такими же молодыми женщинами, с которыми можно было делиться идеями и опытом, что для многих было в новинку. Это был заряд энергии, в особенности для тех женщин, которые росли в провинциальной глуши или в закрытых пансионах. Кружки и дискуссионные группы множились. В Петербурге собрания женских кружков стали настолько частыми, что женщины едва успевали переходить с одного собрания на другое. В прокуренных комнатах, подкрепляя себя бесконечными чашками чая, девушки в простой одежде — униформе нигилисток — обсуждали «женский вопрос», обменивались мнениями о браке и семье, о положении женщин в обществе и их жизненном предназначении. Некоторые занимали крайние позиции, стремясь «освободиться от устоев старины и всяких традиций, от порабощавшей их родительской или супружеской власти», как Александра Корнилова и ее ближайшие соратницы[82]. Привлекали внимание женщин и социальные темы, отчасти под влиянием Чернышевского. В дополнение к обычной программе курсов женщины читали и обсуждали книги, посвященные социальным проблемам и их решению. Они читали Чернышевского, Джона Стюарта Милля, даже Карла Маркса — после того как «Капитал» был переведен на русский язык в 1872 году.
После окончания курсов большинство выпускниц искало работу в качестве акушерок, фельдшериц, фармацевтов, врачей, журналисток и, чаще всего, учительниц. Из 796 женщин, записавшихся на Женские медицинские курсы, окончили их 698, что дало России гораздо больше практикующих женщин-врачей, чем в других европейских странах. Большинство выпускниц Бестужевских курсов стали учительницами. Профессия учителя все более феминизировалась: в 1880 году женщины составляли 20 % всех сельских учителей, а к 1894 году — почти 40 %. Многие женщины рассматривали свою работу не только как средство заработка, но и в более широком плане. Для некоторых это было средством улучшить положение женщин: «…во имя движения нашего вперед — можно примириться и не с такими неудобствами: можно не только ходить по грязи, но и валяться в ней», — заявляла Варвара Некрасова, выпускница Женских врачебных курсов, служившая на фронте во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. В 1885 году А. Ф. Жегина, ставшая первой женщиной, принятой в штат госпиталя, признавалась подруге, что если ей и не удастся больше сделать ничего стоящего в жизни, то в старости ее немного утешит, что она бросила хотя бы один камень из тех, что начали заполнять огромную пропасть, отделяющую одну половину человечества от другой [Щепкина 1896: 103]. Другие поступали в соответствии с религиозными и филантропическими принципами, которые их матери и бабушки проводили в жизнь более традиционными способами. Например, женщины-учительницы в своих дневниках обычно писали, что пожертвовали комфортной жизнью и покинули друзей и семью ради того, чтобы учить крестьянских детей[83].
Жизнь этих женщин, посвятивших себя профессии, редко была легкой. Спрос на должности, особенно учительские, часто превышал предложение. Платили женщинам меньше, чем их коллегам-мужчинам, и нанимали зачастую на менее престижные должности. Многие трудились в отдаленных деревнях или в самых бедных городских кварталах. Екатерина Сланская, работавшая врачом в трущобах Санкт-Петербурга, принимала пациентов в крошечной квартирке, поскольку лучшей не могла себе позволить. Пациенты ждали в прихожей, на кухне, на лестнице. В те дни, когда Сланская выезжала на дом, она работала с восьми утра до глубокой ночи.
Как женщины, они сталкивались с предубеждением со стороны начальства, а в деревне — со стороны тех, кому стремились служить. Крестьяне считали женщину-учительницу «барышней» и полагали, что она не сможет справиться с воспитанием их детей. Они не доверяли ее знаниям и считали, что ей следует платить меньше, чем учителю-мужчине. В некоторых случаях крестьяне даже пытались выжить учительниц из деревни, делая их жизнь совершенно невыносимой[84]. Стойко преодолевая подобные обстоятельства, эти профессионалки посвящали свою жизнь служению народу.
Служение нового типа
Другие предпочитали служить иначе. Как и опасались правительственные чиновники, возможности получения образования в итоге привели небольшую часть курсисток в ряды противников социального и политического порядка. Одной из них была Вера Фигнер. Она родилась в 1852 году, старшей из шести детей в зажиточной дворянской семье, детство провела в провинциальной казанской глуши, а отрочество — в Смольном институте. После ее выпуска из института либеральный дядя привлек внимание племянницы к неравенству между ее
