из Флоренции. Однако на другой день, он, к моему удивлению, явился ко мне. Я его не принял. Я думал, он поймет, что сердце у меня улеглось, но что всякие разговоры я считаю лишними между нами. Тогда он написал мне письмо. Оно начиналось словами: «Я узнал, что Вы расстались с женой…» Я разорвал письмо, не прочтя его. Правота моя казалась мне слишком очевидна. Я убедил себя, что забыл прошлое, сделал все, что мог, и пусть ничто не напоминает мне прежнего.
Однако оно не ушло от меня. Как только я очутился теперь в Москве, куда приехал по делам нашего братства, Овинский снова явился ко мне; оказалось, он был извещен о моем приезде. Но я снова не пустил его к себе. Тогда он прислал мне короткую записку, что настоящие часы графини находятся у господина Тарусского, остановившегося в гостинице. Тарусского я не знал, но поехал к нему. Я его не застал и оставил ему свою карточку. Он уехал затем. Я не стал разыскивать его, потому что не верил в существование вторых часов.
— Странно! — сказал Алтуфьев.
— Что именно.
— Что Овинскому довелось узнать, что часы попали к старому часовщику, и он мог дать знать вам.
— Этот старый часовщик — сам Овинский, — сказал граф, пригибаясь и понижая голос. — Он живет в Москве под вымышленным именем старого часовщика.
Глава XXII
Вечером Алтуфьев с Тарусским ехали верхом в Спасское.
— Позвольте, господин добрый, — сказал Тарусский Григорию Алексеевичу, дергая повод и не давая лошади мотать головой, — кто же с кем наконец будет драться? Веретенников с бароном, Власьев с Рыбачевским, не достает, чтобы мы с вами друг друга вызвали.
Поездка Тарусского в Москву за пистолетами была отложена, потому что Власьев желал вызвать Рыбачевского и настоял, чтобы Тарусский с Алтуфьевым немедленно повезли его вызов.
Когда Владимиру Гавриловичу показали письмо, он вскочил, затопал ногами, затряс головой и начал выкрикивать бессвязные бранные слова, относя их, очевидно, к Рыбачевскому.
— Нет, это… это… это… это — подлость! — заикаясь от перехваченного дыхания, повторял он, затем, не договорив, кидался на диван, потом снова вскакивал и топал ногами. — Я отказался от дуэли! От какой дуэли? Я сам вызывал — я, я… я!.. Понимаете ли, я!.. А он… Ах, он — подлец!..
Он хлопал себя по коленам и приседал.
Тарусский принес ему воды, Веретенников — коньяку.
Власьев выпил залпом коньяк, воду же пить не стал.
— Вот именно, — сказал он приободрясь, — позвольте мне рассказать, как было дело.
Он передал все подробности своей давней встречи с Рыбачевским и Овинским, но его рассказ вышел как-то малоубедительным. По крайней мере, Тарусский не был уверен в полной правдивости Владимира Гавриловича. Единственно, что казалось в нем вполне искренним, было обуявшее его негодование. Старик так волновался, что невольно становилось жаль его.
Веретенникову неудобно было идти в секунданты против Рыбачевского; поэтому было решено, что Тарусский переговорит во Власьеве с Алтуфьевым и отправится с ним.
Григорий Алексеевич сразу же стал на сторону Власьева.
— Так кто же с кем будет драться, в конце концов? — повторил Тарусский.
— Я боюсь, что горбун просто откажется от дуэли, — ответил Алтуфьев.
— Но я не понимаю; если он лжет — какая тогда цель его письма?
— Вообще, это какой-то более чем странный человек, — проговорил Алтуфьев, оборачиваясь на седле и смотря назад. Ему послышался стук экипажа сзади. — Едет кто-то, — сказал он, завидев столб пыли и бодро бежавшую пару лошадей, нагонявшую их.
Они были уже на въезде в дубовую аллею, ведшую к старому спасскому дому.
Тарусский тоже оглянулся. Их нагоняла старомодная коляска с большим кузовом. Того, кто сидел в ней, не было видно из-за кучера.
— Вы знаете, кто это едет? — спросил Алтуфьев.
Тарусский покачал головой.
— А я знаю: тот самый Овинский, который играет роль в нашем деле. Граф ждал его к себе. Очевидно, это он.
Они потеснились в сторону, чтобы дать обогнать себя, и настигшая их в это время коляска, пыля колесами, проехала мимо. В ней сидел, сгорбившись, старик в порыжелой шляпе и зеленом выцветшем пальто и как-то испуганно-удивленно оглядывался по сторонам.
— Старый часовщик! — узнал его Тарусский.
— Он самый, — сказал Алтуфьев.
— Что?
— Он самый. Старый часовщик и Овинский — одно и то же лицо… Погодите! — Алтуфьев, ударив лошадь, поскакал за коляской.
Он быстро нагнал ее. Коляска остановилась.
Григорий Алексеевич соскочил с седла, подошел к подножке и заговорил со стариком так громко, что его мог слышать подошедший Тарусский.
— Прошу вас, ради истины, сказать: когда вы в Польше встретились у Рыбачевского с русским офицером, была речь о дуэли между вами и им?
Старик поднял глаза, взглянул на подъехавшего Тарусского, узнал его, приподнял порыжевшую шляпу и, поклонившись, ответил:
— Нет, ни о какой дуэли не было и речи.
— И пан Рыбачевский ничего не передавал вам в этом смысле?
— Ничего.
— Вы наверняка помните это? Ведь вы хорошо знаете пана Рыбачевского, вы должны помнить?
— Наверняка! Помню отлично.
— Благодарю вас.
Коляска поехала дальше. Алтуфьев вскочил снова в седло.
— По-видимому, рассказ Власьева — сущая правда, а не выдумка, — сказал он Тарусскому и послал вперед лошадь.
Через несколько минут оба путника приехали в Спасское.
Верхний этаж старого дома, куда из прихожей вела деревянная лестница, был разделен вдоль светлым коридором с комнатами по бокам. Три из них занимал Рыбачевский.
Он принял у себя Тарусского с Алтуфьевым, попросил их садиться, предложил им сигары, от которых они отказались, и благосклонно выслушал их.
— Что же он имеет сделать со мною сражение? — по обыкновению неправильно произнося по-русски, спросил он с улыбкой, когда они кончили говорить.
— Да, он желает вызвать вас.
— Меня?
— Да.
— Но разве я похож на такого, который сражается?
— Во всяком случае вы должны дать ему удовлетворение по поводу письма, написанного вами Веретенникову. Вы продолжаете настаивать, что Владимир Гаврилович Власьев отказался от поединка?
— Да.
— Но ведь это же — прямое оскорбление ему.
— Пусть.
— Позвольте, однако, узнать, о каком поединке идет речь в вашем письме? Вы вызывали Владимира Гавриловича?
— Нет.
— Значит дело касается его и господина Овинского?
— Вот именно. Он отказался драться с Овинским, а желал захватить его, как предатель, и не будь меня…
— Но это неправда! — вскрикнул Алтуфьев. — Овинский здесь, в Спасском, мы можем призвать его сейчас.
Рыбачевский остался спокоен и уверен в себе.
— Я знаю, что господин Овинский приехал почти вместе с вами. Но мы его не призовем. Я хочу говорить так, как хочу.
— В таком
