потом длинная суживающаяся полоса, потом фигура сфинкса с поднятой головой.
Словно шевельнулось что-то в сознании Алтуфьева, открылось как бы окошечко, и в это окошечко он неожиданно для себя вдруг увидел, в чем дело.
«Неужели это так просто?» — подумал он с тем невольным удовольствием, которое является, когда вдруг решишь попавшуюся случайно задачу и найдешь решение ее остроумным.
Тень головы сфинкса на земле подсказала Алтуфьеву решение.
«Ударь быка через мою голову» — значило, что нужно было ударить землю в том месте, где ложилась эта тень. Чем ударить? Конечно, лопатой. Это не представляет затруднения.
Затемненный таинственностью смысл надписи указывал, что тут было зарыто что-то.
— Ну, наконец едут! — воскликнул Нагельберг, подходя. — Но отчего их только двое?
Алтуфьев взглянул на пыльную вдали дорогу. Беговые дрожки с Тарусским и Веретенниковым быстро продвигались по ней. Миновав канаву, дрожки завернули с дороги в поле и медленно поехали к столбу.
Вскоре Тарусский соскочил с экипажа и поспешно направился к Алтуфьеву, а Веретенников, осторожно правя ступавшей по неровному полю лошадью, стал заворачивать, тряхнув вожжою.
— Извините, что мы опоздали, — начал Тарусский, — но не по нашей вине. Владимир Гаврилович вчера стал чистить свои пистолеты, разобрал их и испортил. Мы остались без оружия.
— А других пистолетов нет? — спросил Алтуфьев.
— К сожалению!
Но оба они были довольны, что пистолетов нет.
— Я переговорю сейчас с бароном, — заявил Алтуфьев и, слегка поклонившись, направился к Нагельбергу.
Они поговорили. Тарусский видел, как барон сделал нетерпеливое движение, после чего Алтуфьев пошел назад.
— Барон говорит, что неимение сегодня пистолетов не может препятствовать дуэли в будущем.
— Мы к услугам барона, — ответил Тарусский.
— Значит, надо ехать в Москву и покупать пистолеты.
— Да, надо ехать! — вздохнул Тарусский.
— Сегодня же?
— Хорошо, я поеду сегодня. Вам, вероятно, не хочется отлучаться отсюда?
— Благодарю вас. Конечно, мне хочется остаться.
— Так я поеду.
— Спасибо!
И они разошлись, пожав друг другу руки.
Тарусский вскочил на дрожки сзади Веретенникова, и они снова неспешно поехали прочь.
— Это ни на что не похоже! — возмутился барон, когда к нему подошел Алтуфьев. — Как можно забираться в такую глушь, где нет даже…
— Готовых средств к убийству, как во всякой цивилизованной стране! — подсказал Алтуфьев. — Ты жалеешь о такой цивилизации?
— Я жалею, что мне не пришлось сегодня стрелять в этого господина.
— Ну, хорошо, успокойся! Пойдем лучше к Рыбачевскому. Он, вероятно, уже вышел сюда и попадется нам навстречу.
Они пошли от столба прямо через поле к видневшемуся спасскому саду, к сделанной там насыпи, откуда открывался вид на поле. Рыбачевского они встретили в саду, почти у самого дома.
— Ну что? — спросил он, протягивая руку.
Барон стал объяснять ему положение и сказал, что сегодня Тарусский отправляется в Москву за пистолетами.
— Ну что ж, милости просим к нам, — пригласил Рыбачевский и добавил, обращаясь к Алтуфьеву: — А вас граф поджидал все время. Вы пройдете к нему?
— Отчего же, я с удовольствием!
Они подошли к окнам кабинета; два из них были отворены.
— Виталий Александрович, Виталий Александрович! — позвал Рыбачевский. — Выгляньте на минуту!
В отворенном окне показалась седая голова графа. Лицо было бледно.
— Я привел вам его, — показал Рыбачевский на Алтуфьева.
Граф ответил из окна на поклон Нагельберга и сказал Григорию Алексеевичу:
— Поднимитесь, пожалуйста, сюда, ко мне.
В большом кабинете Алтуфьев увидел новость, хотя, впрочем, она была хорошо знакома ему. На высокой подставке, задрапированной темно-красным бархатом, висел портрет графини. За ним и посылал Рыбачевский к барону, и тот поспешил исполнить его просьбу, сейчас же отправив портрет в Спасское. Перед портретом стояло сдвинутое кресло, с которого, очевидно, только что поднялся Горский.
Этот портрет в кабинете графа и бледное лицо все сказали Алтуфьеву.
— Я послал ему телеграмму, — проговорил Горский, поняв отсутствие необходимости объяснять гостю, что он прочел записки жены, которые тот привез ему.
— Я опустил вам в ящик тетрадки, — сказал Алтуфьев, — они лежали…
— Оставьте об этом! — перебил Горский и протянул руку. — Как бы они ни попали к вам — путь один и тот же. Для меня важно, что вы избраны, чтобы передать мне. Этого довольно. Я послал ему телеграмму.
— Кому, граф?
— Овинскому. Вы удивлены? Да, да, именно ему. В первый раз после того, как он исчез из Флоренции, я встретился с ним в Нюренберге. Я приехал туда на собрание второй степени нашего общества. Я был незадолго посвящен в эту степень и мог теперь познакомиться на собрании со своими равными. Братья низших степеней не знают друг друга, со второй же степени они открыты.
— Какое же это общество? — спросил Алтуфьев.
— Довольствуйтесь тем, что я рассказываю вам. Вы думаете, в наше время нет оккультных обществ? О нет! Их существует достаточно.
Да, так вот я встретился с Овинским в Нюренберге. Этот старый город со своими средневековыми постройками уже сам по себе производит впечатление, и я всецело находился под влиянием его. Необходимо добавить, что это впечатление усиливалось еще настроением, в котором я шел на тайное собрание. Меня невольно волновало, кого я встречу там, что узнаю, что будет открыто мне и насколько расширятся ранее приобретенные мною знания. И вот первый, кого я встретил на собрании, был Овинский. Он сидел за столом наряду с другими братьями, на другом конце от меня, но я его узнал тотчас.
Горе, мое личное, уже затихавшее горе и живая еще вражда к этому человеку поднялись с новой силой. Побороть это испытание было труднее, чем все другие, перенесенные мною ранее для достижения второй степени. Входя в собрание, я должен был вполне отрешиться от личной своей жизни, забыть все прежние счеты с кем бы то ни было. Но сделать это было трудно. Единственный враг, которого я знал в своей жизни, был перед глазами.
О дуэли между членами братства, конечно, не могло быть и речи. Мстить кому-либо, а тем более брату одинаковой степени, я не имел права, а простить ему тоже не мог — на это у меня не хватало силы. Оставалось только забыть!.. Забыть, будто ничего не было, по возможности сгладить всякое воспоминание.
Я постарался заставить себя не думать о прошлом и смотреть на Овинского как на совершенно нового человека, которого я узнавал впервые среди своих новых для меня братьев.
Во время собрания личные разговоры были немыслимы, а потому я решил уйти так, чтобы Овинский, если бы даже захотел, не мог столкнуться со мной. Впрочем, я был уверен, что он-то не захочет, иначе незачем было бы ему исчезать тайком
