одеяла одетый, и храпел с блаженной улыбкой. Ночного сидения он не выдержал и завалился.
Время шло. Тарусский видел, что они непременно запоздают, и расталкивал что есть мочи Веретенникова. Тот просыпался уже несколько раз, даже разговаривал. Тарусский переходил тогда к Власьеву, но в это время Веретенников снова засыпал.
Наконец Тарусский решил поднять сначала одного, потом приняться за другого.
— Да проснитесь же, наконец, пора ведь! — чуть не в сотый раз сказал он Веретенникову.
Тот открыл глаза и, чмокнув губами, приподнялся.
— А, что… пора?
— Ну да, пора, вставать пора.
— Вставать?
— Конечно.
— Я сейчас! — ответил Веретенников и сделал попытку снова опуститься на подушку.
Но Тарусский удержал его.
— Нет, батенька, на этот раз не отделаетесь, вставайте-ка!
— Я сейчас, сейчас…
Тарусский перешел к Власьеву.
Владимир Гаврилович начал отмахиваться и решительно не желал подавать признаки сознательной жизни.
— Да ведь это же невозможно, наконец! — рассердился Тарусский, чувствовавший, что просто устал и терпение его истощилось.
В дверях показался Веретенников еще в рубашке. Он помочил себе голову и усердно водил по мокрым волосам гребенкой.
— Погодите немножко, — остановил он Тарусского, — мне нужно показать вам…
— Что?
— Письмо. Я вчера, когда вы уже легли спать, получил письмо от Рыбачевского. Вот поглядите! — и Веретенников вынул из кармана брюк скомканный листик толстой английской почтовой бумаги с большим вензелем.
Письмо было написано по-французски:
«Милостивый государь, считаю долгом уведомить Вас относительно одного из ваших секундантов — В. Г. Власьева, что не желал бы встречаться с ним, в особенности когда дело касается чести. Вернее всего — я почти не сомневаюсь в этом — он сам откажется под каким-нибудь предлогом или сделает вообще так, чтобы не встречаться со мной. Но если он осмелится, паче чаяния, явиться совместно со мною на поединок в качестве Вашего секунданта, то я должен буду заявить, что он не может принимать участие в делах чести, ибо отказался уже однажды от вызова на поединок. Дело это было давно, он явился тогда ко мне молодым еще офицером, но время не может изгладить прошлое. Сообщаю Вам, милостивый государь, это для сведения. Преданный Вам А. Рыбачевский. Июль, 23. Среда».
— Вот так штука! — сказал Тарусский, прочтя письмо. — Что же нам следует делать?
— Я и сам не знаю.
— Во всяком случае нужно прежде всего разбудить его.
И они принялись вместе расталкивать Власьева.
— Ну что, что вы хотите от меня? — мученически слезливо промычал Владимир Гаврилович, когда наконец Веретенников вытер ему лицо мокрым полотенцем.
Тарусский, сердитый, проговорил недовольным голосом:
— Да вставайте, Владимир Гаврилович! Ведь мы опоздали…
— Куда?
— Как куда! Барон Нагельберг, вероятно, уже ждет нас со своими секундантами.
— Ну и пусть ждет!
— Но ведь это неловко в таком деле, как дуэль. Владимир Гаврилович с всклоченными волосами, заспанный, сидел на диване, опершись на кулаки.
— Дуэль не может состояться сегодня, — заявил он и широко зевнул.
— Что?
— Дуэль не может состояться, потому что я вчера развинтил пистолеты, а собрать их не умею. Значит, оружия нет.
— Так что же вы раньше думали?
— Я думал, что сумею собрать, а оказывается, не умею. Мой вам совет — поезжайте к этому столбу и скажите, что драться сегодня нельзя, потому что нет пистолетов.
— А вы?
— А я спать хочу!
С этими словами Власьев опять повалился на диван и уткнулся головой в подушку.
Веретенников с Тарусским переглянулись и пожали плечами. А в это время барон с Алтуфьевым уже ждали противника на месте дуэли.
Только теперь Григорий Алексеевич узнал, что значит в деревне встать рано утром.
Насколько после города показалась ему деревня земным раем, настолько этот рай стал еще лучше, когда он, поднявшись на восходе, почувствовал, что такое деревенское утро.
В воздухе стояла нежная, ласковая свежесть, сам воздух был чист и легок. Изредка веявшая прохлада, словно последний сметаемый солнечными лучами признак ночи, уходила и оставляла за собою тепло. В этом тепле курился прозрачный туман, пахло хлебом, соком болотной травы и, как духи, резким запахом убранного сена. Ложились длинные тени. Только они были с другой стороны, чем вечером. И все казалось иным. Не было вечерних отсветов, их заменяли голубые. Длинные тени не увеличивались. Разливались не сумерки, а свет. Свет сокращал тени, и глаз тешился безотчетно, бессознательно открываясь внимательнее и шире. Дышалось весело, хотелось жить и радоваться.
О предстоящей дуэли Алтуфьев не думал. В такое утро не могло случиться ничего неприятного, все должно было быть хорошо.
Он спокойно сидел у столба на кочке и терпеливо ждал. Барон, тоже по виду спокойный, прохаживался поодаль. Они явились на место раньше назначенного времени. Ни Рыбачевского, ни противников еще не было. Алтуфьев сидел, поджав ноги, и выщипывал попадавшуюся ему под руку мелкую траву. Каменный столб со своим сфинксом высился перед ним.
«Что такое недавно было об этом сфинксе? — соображал Григорий Алексеевич, глядя на вырезанную над столбом надпись. — Положительно что-то было… Разговаривал я с кем-нибудь? — Нет!.. Что же это было?»
И он стал вспоминать.
Ему случайно пришло на мысль, что дело касалось, кажется, четырех составных частей сфинкса. Да, конечно, это было — лев, орел, бык и человек.
«Они относились к четырем знакам зодиака, — вспомнил Алтуфьев, — вот что!»
И память уже ясно представила ему библиотеку графа, как он ждал в ней, и альбом с таблицами. Там был круг с двенадцатью зодиакальными знаками. Каждый из них соответствует одному из месяцев. Алтуфьев, конечно, знал это.
«У нас теперь июль, — думал он, — значит, солнце в знаке Льва».
Это показалось ему вдруг почему-то знаменательным, и он сейчас же понял почему.
«Удар через мою голову быка на заре, когда лев будет в полной силе, и, если ты — человек, дерзай подняться выше орла», — гласила надпись.
Теперь был июль — солнце в знаке Льва, значит, лев был в своей силе.
«А ведь это очень ясно сказано, что в июле, — пришло Алтуфьеву в голову, словно он разгадывал ребус, — конечно, здесь говорится про июль».
Хорошо. Против льва на таблице было написано: «огонь», против орла — «воздух». «Дерзай подняться выше воздуха». Это поэтично. «Если ты — человек».
А человек — вода. Так на таблице значилось. Непонятно. Может быть, и не чепуха, но непонятно.
А вот что опять совсем понятно: «Удар быка». Бык — это земля. Ударь землю. Ну, конечно, ударь землю в июле… «Через мою голову».
И Алтуфьев задумался, опустив глаза.
Тень от столба наискось ложилась по траве и отчетливо обрисовывалась, далеко вытянувшись вперед. На ней были ясны квадрат подставки,
