У самого стола стояла молодая еще женщина, судя по всему, жена умирающего. Ее лицо было спокойным, пожалуй, даже отрешенным, но белые руки, как лапки паука быстро перебирали бахрому платка, накинутого на зябкие плечи. Время от времени она коротко прижимала к груди русую голову ребенка, что стоял рядом с ней. Все шестеро мальчишек, почти погодков, по малолетству не могли понять всей глубины предстоящего события, поэтому просто и горестно хлюпали сопливыми носами.
Мельком оглянувшись на Ладимира, Доната похолодела: такую степень отчаяния выражало его лицо. Она не сдержалась и мысленно оскорбила собравшийся народ: у парня свое горе еще не зажило, а ему соль на открытую рану!
Холодный ветер подул по ногам, потом поток воздуха поднялся выше, разом загасив все свечи и остудив мятущиеся души. В кромешной темноте ослепительным светом озарилось лицо умирающего.
– Трудные времена вижу… голод… война, нахлебаемся все, – он говорил тихо. Но слышал его каждый.
– Бредит, бредит, – тем же ветром дохнуло по углам.
– Жене… говорить буду, – выдохнул умирающий, и порыв ветра достиг разгоряченных щек Донаты. – Умру я. Тяжко тебе одной, Ветта, детей будет растить… Но помогу тебе – одного с собой заберу. Выбирай – которого…
Сияние, исходящее от умирающего, погасло. Но в окна уже заглянул рассвет. И в неверном свете наступающего дня Доната увидела, как без чувств упала белая, как сама смерть, вдова.
– Не хочу я ни в какую деревню! Хватит с меня деревень! – Доната не кричала, она шипела от злости. Но подтверждая серьезность своего решения, сурово топнула ногой. – Хуторок вчера был – загляденье, а как все вывернулось? До сих пор лицо этой женщины стоит перед глазами!
– А ты что же, решила, что можно пройти по жизни с завязанными глазами и заткнутыми ушами? Везде, сплошь и рядом что-то происходит, и не всегда это сказочный домик в подарок! – он в отместку тоже жестко сузил глаза. – Хочешь, чтобы тебя это не касалось – живи в мире со своей душой! Умей приказать себе не принимать близко к сердцу. А то не ты сердцу хозяйка – а оно над тобой!
– Как это? – она оторопела.
– А вот так это! Что проку от твоих страданий? Сочувствие к другому – это умение подать кусок хлеба к обеду, а не лить с ним вместе слезы, глядя на него коровьими глазами!
– Вот по-твоему и выходит, что ни сочувствие, ни жалость уже никому не нужны!
– Помогло разве кому-то твое сочувствие? Сына ты у той матери от смерти спасла? Людям помощь нужна, а помочь не можешь – в сторону отойди, им и без тебя тошно.
– Понятно. Понятно почему вы все такие жестокие, и доброта вам – слова бесполезные! В ваших словах, да и делах тоже – одна ненависть царит! Меня эта Истина не касается – и слава Свету, а что у соседа пацан умер, так нечего и переживать – нового ему не подаришь! Так?
Ладимир в сердцах пнул ногой камень и тот, перевернувшись в поднятой пыли, отлетел в сторону.
– Так, – наконец, он кивнул головой. – Каждый сам живет со своей Истиной, и до чужой ему дела нет. А если чужую на свою шею взваливать – жизни не хватит.
Доната вдруг широко улыбнулась.
– Врешь ты все. Наговариваешь на себя, Ладимир. Ради чего ты спасал меня тогда в деревне, от костра? Если, как ты говоришь, тебе до чужих бед и дела нет?
– Тут все понятно, – меряя шаг за шагом, он покосился на Донату. – Ты меня спасла, я тебя. Это благодарность. На ней земля держится. Вот и Гурьян тебя отблагодарил, как положено, и тем жизни наши спас. А оказался бы неблагодарным, мы бы погибли, но и ему бы воздалось сторицей.
– От кого это?
– Известно, от кого. От Отца Света. Не любит он неблагодарных – греха страшнее нет.
– Понятно. Значит, девку убить молодую из-за золотых побрякушек – грех еще не так чтобы очень.
– Конечно. А вот если девка тебя любовью одарила, а ты взял, да по голове ее тюкнул, а денежки себе забрал – вот это грех страшный. За это можно после смерти и Мусорщиком стать.
– Ну, как мы видели, Мусорщиком можно и просто так стать, пожеланием любимого батюшки.
– Много ты знаешь, – прищурился Ладимир. – Не все нам рассказывают.
– Странно у вас получается, – начала она, но он ее перебил.
– У вас, да у вас… Заладила. Сама ты – не человек что ли?
– Я? – она растерялась. – Человек, конечно. Только…
– Людей не любишь, – продолжил он, и она споткнулась.
– Почему это?
– Видно.
– А за что вас любить-то?
– Конечно. Не за что нас любить. Но и в сопливом сочувствии мы не нуждаемся. Переживем как-нибудь без него. А то пацана, которого мать на смерть выбрала, пожалела, а предупредить людей о том, что Мусорщика можно убить его же оружием – не предупредила. А может, и помогло бы, если бы знали. Вот оно твое сочувствие – над трупами слезы лить… Все там остались. И Якоп, который нас пожалел и с собой взял, бесплатно, между прочим. И Парфен, и Кирик. И Марица…
Доната дважды открывала и закрывала рот, но возразить не решилась. Вот так не выпалишь человеку, что внутри тебя живет демон. Все равно, что приговор себе смертный подписать. Ладимир, может, никому и не скажет, но единственного… человека на этом свете потерять… Нет, не готова она еще к такой откровенности. И вряд ли будет готова когда-нибудь. Пусть лучше думает про нее что угодно. Зато рядом идет.
Меж тем Гелион клонился к закату. Пора было подумать о ночлеге. Ладимир так и не ответил, где он собирался ночевать. Складывалось впечатление, что невзирая на ее нежелание, все же ведет он ее в сторону ближайшей деревни. Ну, не на ту напал. Хватит с нее деревень. Вот у неказистой рощицы дорога круто влево берет. Там у поворота наверняка найдется местечко для ночлега. А хочет идти в свою деревню – пусть идет. Она утром встанет пораньше, обойдет людное место и встретит его с другой стороны.
– Я вот чего не пойму, – Ладимир запустил пятерню в густые волосы. – Если людей так не любишь, какого, извини, хрена, ты в Гранд идешь. Это тебе не Здравинка. Это большой город. Не Бритоль, конечно, но город большой. Куда там от людей денешься? Тебе бы, наоборот, в лес настоящий податься, да всю жизнь там и прожить, забот не зная. Что тебе заботы – ни родственников, ни Истин никаких…
Он не договорил, а она не взорвалась в ответ на обидные слова.
У самого поворота их поджидал мужичок, роста невеликого – Донате по грудь. Холщовая рубаха в грязных пятнах от долгой дороги, заправленная в видавшие виды штаны. Сапоги растоптанные, видно даже, как один совсем прохудился, раззявил гвоздистую пасть – каши просит. А глаза у мужичка озорные, а щеки румяные. Бороденка редкая задралась, стоит, ухмыляется: попались, голубчики, куда теперь денетесь?
– Дорожный Попрошайка! – ахнула Доната.
