Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
Туземцы… Новый водоворот образов закружился в голове: листья пальм, из пальмовых ветвей сделанные хижины, голые смуглые тела, копья, костяные бусы, мазки белой глины на лицах, дымок, сизый дымок от обложенного камнями очага, грубость, тяжесть этих камней, способных размозжить затылок, опрокинуть в блаженное беспамятство, пока стругают кремневым ножом свежий кол, длинный, смазанный прогорклым, осклизлым жиром вертел…
– Шлюп шел на Камчатку, – сказал Моряк, и Кирилл зацепился за это «Шлюп шел», шлюпшел, шлюпшел, шлюпшел, шлепшел, шлепшел, шлеп, шлеп, шлеп, хлюп, хлюп, хлюп…
– На Камчатку, – отозвался Моряк. – Транспорт. Вез пушки. Пресная вода заканчивалась. И командир решил пристать к острову. Там была разведанная бухта. Имен у нее было штук десять, мореплаватели каждой страны давали свое.
– Островитяне, – продолжил он, – приняли посланцев любезно. Даже слишком любезно. Обещали воду, фрукты, свежую свинину. Но расплатиться предложили порохом и ружьями. Ничего другого в обмен не брали. Капитан рассвирепел и приказал арестовать жреца, явившегося для переговоров. Жреца напоили ромом, подарили пистолет. В обмен на пистолет жрец согласился дать продукты. Наутро они поплыли на шлюпке к берегу – жрец, мичман Швердт, переводчик и десять матросов. У Швердта была инструкция на берег не высаживаться, ждать на воде, пока туземцы приведут свиней и принесут корзины со снедью. Но, кажется, был сильный прибой, и мичман скомандовал высадку. У матросов были ружья, и он был, вероятно, уверен, что ничего дурного не случится. Потом к шлюпке большой толпой явились островитяне. Переводчик сказал, что между ними нет женщин, это дурной знак, но мичман приказал ждать, пока туземцы доставят обещанные припасы; ему, наверное, нужно было доказать начальству свою сметку и храбрость.
Мичман… Кирилл словно переводил для себя, заменяя «мичман» на «Андреас», чтобы слушать повесть именно о брате Бальтазара.
– Туземцы внезапно бросились на команду шлюпки. С ножами, с копьями, спрятанными в толпе, – сказал Моряк. – Мичман успел прокричать «Спасайтесь!», матросы выстрелили из ружей. Но нападающих было слишком много. Шлюпку выволокли на песок. Матросы бросились вплавь к кораблю. А мичман остался на берегу, его оглушили в схватке.
– Сначала командир шлюпа отправил на выручку большой баркас, три десятка матросов с ружьями. Но баркас густо обстреляли с берега. Потом оказалось, что полугодом ранее французский корвет тоже попал в засаду, и дикари захватили огнестрельное оружие… – Моряк замедлил темп, помолчал. – Пока разворачивали шлюп, заряжали орудия картечью, собирали штурмовую команду… – голос Моряка прервался, и Кирилл понял, что он тоже переживает то, о чем говорит, но как офицер крейсера, как тот, кто имел право отправлять людей на смерть; скорее сожалея о неумелом командовании и ненужных потерях.
– Картечью туземцев выбили из зарослей. Выкатили на берег пару пушек из числа тех, что везли с собой, прорубились через джунгли, – голос Моряка окреп, словно он сам командовал высадкой. – Но было поздно. В деревне нашли то, что осталось от мичмана. И лоскуты кителя. Эполеты и пуговицы дикари с собой утащили.
Кирилл представил себе эти окровавленные лохмотья и почувствовал, как в горле поднимается тошнота. А голос Моряка заговаривал, нашептывал:
– Были рапорты, что много лет спустя эти пуговицы находили у аборигенов, у вождей. У кого в ожерелье, у кого навроде серьги в ухо вставлена; значит, высоко оценили мичмана, сочли его достойной жертвой, великим воином… И да, – Моряк добавил с внезапным стеснением, будто отчитывался перед начальством, – тело обнаружили изуродованным. С несомненными следами каннибализма. И без головы.
Без головы… Всадник без головы…
– Командир шлюпа долго думал, что делать с останками мичмана, – продолжал Моряк. – Могли бы похоронить в море, по традиции. Но, вероятно, командир хотел или был вынужден сохранить тело для расследования. Его засолили. Запихнули в бочку с рассолом. И похоронили на Камчатке, в порту прибытия. Без головы. Все это засекретили. Но слухи расползлись, конечно. Особенно среди матросов. Был один исследователь, занимался флотским фольклором. Он отмечал, что легенда о Соленом Мичмане бытовала даже среди экипажей Балтийской эскадры Рождественского накануне Цусимы, семьдесят лет спустя.
– О Соленом Мичмане? – переспросил Кирилл.
– Да, – ответил Моряк. – О Соленом Мичмане. О безголовом мертвом офицере, который живет в бочке солонины. И главное – не открыть ту бочку. Не ошибиться. А если откроешь – Соленый Мичман выберется наружу. И убьет всех. Отомстит за то, что его оставили на поживу дикарям. Сожрет живьем. Но, – Моряк усмехнулся, – это же фольклор, непоследовательное, сказочное повествование. Как он сожрет, если у него нет головы? И следовательно, нет рта и зубов?
Кирилл собрался и как бы невзначай спросил:
– А легенда как-то отражала тот факт, что мичман был немец?
– Нет, – ответил Моряк. – Никак. Просто Соленый Мичман. Обобществили, так сказать, – Моряк засмеялся. – Русифицировали.
Кирилл тупо смотрел перед собой. Неловко попрощался, скомкав конец разговора, сварил себе кофе в турке, но пить не стал.
Андреас… Те годы, что Бальтазар провел в усадьбе Урятинского, он учился в Морском корпусе. Была ли между братьями переписка? Позволял ли князь Урятинский Бальтазару писать письма? Скорее всего, нет. Значит, Бальтазар просто исчез и для немецкой родни, – те думали, что он разорвал все связи с семьей, – и для Андреаса, который наверняка получал почту из дома, то есть был осведомлен о том, что Бальтазар не пишет отцу и матери; у него было правдоподобное, убедительное объяснение молчанию старшего брата.
Бальтазар покинул имение после смерти Урятинского, приехал в Москву, и… К этому моменту шлюп уже пришел на Камчатку, и курьер с рапортом прибыл через Сибирь в Санкт-Петербург. Все это время, с февраля по ноябрь, смерть Андреаса еще не существовала как событие. О ней знали только команда «Грозящего», а потом еще и фельдъегерь. Хотя вряд ли фельдъегерь был осведомлен, он просто вез пакет среди прочих пакетов…
Кирилл представил, как долго – месяцы и месяцы – письмо путешествовало по разбитым дорогам и Андреас Швердт был еще жив для всех любящих его. Смерть имела форму конверта с сургучной печатью, ехала в нем, отсроченная, чтобы сбыться, когда конверт откроют. И фельдъегерь вез эти смерти, – вряд ли Андреас был единственным покойником, – дисциплинарные проступки, представления к наградам, отчеты об открытых землях, о стычках с местными племенами, вез с одного края света на другой, словно слабый нервный импульс медленно двигался по спинному мозгу громадного динозавра Империи от зубчатого хвоста Камчатки к голове, расположенной в Санкт-Петербурге, ибо все окончательно происходило там, в голове, а вся протяженность периферии была погружена в тягостный, мутный сон полубытия.
Бальтазар… Он освободился от Урятинского, а судьба, словно зная наперед его поступки, загодя отняла у него младшего брата, но придержала эту смерть как бы за кулисами, как хороший драматург. Бальтазар был наказан заранее. А то, как погиб Андреас, съеденный дикарями, служило нравственным возмездием.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
