аплодисменты длились и длились, а чей-то ребенок в первом ряду крикнул: «Еще! Еще раз повторите, пожалуйста!»
А М. в это время как раз разминала занемевшие части тела, и то же делала маленькая циркачка, выбравшаяся наконец из саркофага и прилежно топавшая татуированными ногами в красных сапожках. Нормально отработали, поощрила она М., не хуже, чем при Льве.
На лавке, в пустоте и тишине, они выпили шнапса, который был у стриженой во фляге, – М. босая, в длинном одеянии, ее напарница в сапожках и шортах. От шапито несло жаром и приятным звериным запахом, а земля уже остывала под ступнями, устраиваясь на покой. Тускло светили окна дома далеко на холме, и видны были хвостовые огни машин на дороге, ведущей к автобану. М. так бы и заснула, привалившись к теплому боку соседки и удивляясь тому, что на дворе все еще суббота, оказавшаяся воистину бесконечной, но тут пришла красавица с косой и сказала, что с М. будет говорить Кон.
Петер Кон, хозяин цирка Петера Кона, не пошел смотреть собственное представление и сидел сейчас под яркой лампой в черных очках. М. поздоровалась и села без приглашения и разрешения, ноги ее плохо держали.
Был он маленький, словно человек-курилка из ее детства, зеленого цвета фигурка ростом в мизинец, в рот которой вставлялась соломинка, и, если поджечь, человечек начинал пыхать дымом. К ручке полотняного кресла была приставлена увесистая трость с резным набалдашником в виде тигриной головы. По-английски Кон говорить не хотел или не умел, и М. объяснялась с ним на местном языке, который знала кое-как и стеснялась сейчас своего косноязычья. Но ему, похоже, плевать было и на ее ошибки, и на ее смущение, скорее всего потому, что люди, позволяющие перепиливать себя бензопилой или готовые ходить по канату и висеть под куполом, часто были нездешние и разговаривали как умели, не заботясь особенно о падежах и окончаниях.
Она говорит, ты нормально отработала, сказал Кон и поморщился. Делала уже это когда-нибудь? М. ответила, что нет. Издали рыкнул какой-то из львов и через паузу плеснули аплодисменты.
Как тебя зовут, милая?
Это был первый человек на ее пути, спросивший ее не о том, откуда она приехала, словно это не имело никакого значения, а о том, как ее зовут, будто это как раз было важно, и М. подняла к нему лицо с низкого стульчика и ответила честно и не задумываясь, что зовут ее А.
Тут такое дело, сказал Кон, мы здесь последний вечер, завтра едем дальше. Девочкам твоим нужна ассистентка, а взять ее негде. Если не найдут, придется нам с ними расставаться, возить их за собой без толку я не буду. Но вот я думаю, что тебе пригодится в ближайшие месяцы работа, я не прав?
М. была к такому повороту не готова, она молчала и слушала.
Я знать не знаю, что у тебя случилось, и спрашивать не буду, не мое дело. Плачу я мало, ты больше пока и не стоишь, но у тебя будет крыша над головой, он ткнул пальцем в полотняный потолок, и еда, как положено, за мой счет. Мы ездим по Европе, паспортом махать тебе не понадобится. Неделю-другую постоим в Н., потом дальше, потом еще куда-то. Работа нехитрая. Хочешь с нами, милая?
Это все довольно неожиданно, объявила М. деревянным своим языком. Мне надо будет подумать.
Думай до завтра, сказал Петер Кон. Мы в восемь утра снимаемся с места. Приходи к семи, найдем тебе место в трейлере.
И дальше он, не поворачивая к ней головы, добавил вдруг с нажимом, словно по руке гадал: ты ведь не румынка, нет.
М., в жизни не утверждавшая, что она румынка, вылупилась на него и открыла рот: на нее снизошла вдруг минута зияющей однозначности. Вопрос о том, кто она и откуда, был наконец задан, пусть и не в той форме, что вызывала у нее такую неприязнь, и нужно было дать наконец отчет в том, где она родилась, как очутилась в этих краях и что думает по этому поводу, пусть об этом ее никто и не спрашивал. И у нее был теперь ответ, она зашевелилась на стульчике и приготовилась говорить, только Кон не слушал. Сидя в двух метрах от нее, он будто внюхивался в соединявший их воздух и даже голову склонил, как собака, когда старается понять, в чем там дело. Головной убор, чешуйчатый этот чулок, утыканный дурацкими перьями, оказывается, все еще был на ней, она увидела свою тень на стене и поскорей его стянула, страшно подумать, что за фигуру она являла собой все это время и что должен был думать о ней собеседник.
Ты ведь не румынка, повторил он, в темных очках качнулись две крупные лампочки. Ты, милая, ex nostris, ты еврейка, да? И М., называвшая себя в последние месяцы только русской, русской писательницей, носительницей русского языка, почти с удивлением повторила за ним, что да.
Когда она поднялась, Петер Кон не стал вылезать из кресла, не такой он был человек; вместо этого он тычком указал ей на дверь концом своей фигурной трости – не на дверь, но куда-то в сторону двери, наискось и мимо, и так М. поняла, что ее новый хозяин слепой.
22
Кто не привил себе привычку подниматься рано или не вынужден делать это каждый день по рабочей или другой какой-нибудь надобности, тому утренние часы предъявляются редко и каждый раз кажутся то ли незаслуженным подарком, то ли наградой за такое внезапное достижение. И пустые улицы, и багровое, не проспавшееся еще, солнце за деревьями оборачиваются вдруг зрелищем, а сам он – везучим новичком, которому выдался случай это все подглядеть.
В доме у озера М. чаще встречала рассвет с другой его стороны, когда ночь мутнела, вода начинала светиться и первый пустой автобус, погромыхивая, миновал ее балкон по пути в город. И это тоже было своего рода подглядывание, только другого, виноватого образца – как если бы она задержалась где не должно и видит то, что ей не положено. И действительно, ночи она коротала, можно сказать, без смысла, ничего толком не делая. Если бы у нее было хоть какое чувство собственной нужности, как во времена, когда она еще была писательницей, все было бы, думала она, по-другому, а сейчас не было особенной разницы между сном и не-сном, и у обоих был досадный привкус упущенного времени, с которым можно было уже
