выводу о сумасшествии Аша, в доказательство чего подробно перечислили признаки заболевания, в том числе упрямство. Поскольку Аш, видимо, не был православным, во второй половине века отправить его в монастырь уже не представлялось возможным, но показательно, что помещен он был не в доллгауз в Риге или Ревеле, а в крепость — как опасный сумасшедший. Половину пенсии барона было решено определить на его содержание там, а из другой половины выплачивать его долги. При этом выяснилось, что в момент отправки в Дюнамюнд наличных средств барон не имел, так что с ним было послано 50 рублей казенных денег из расчета по 50 копеек в день. Анну Доротею, чтобы не болтала лишнего, отправили в Ревель, и «из высочайшаго Ея Императорскаго Величества милосердия» ей выдали 300 рублей[255]. Перевод Аша из Дюнамюнде в Спасо-Евфимиев монастырь в марте 1797 года Павел I, видимо, рассматривал как облегчение его участи, а вероисповедание барона, облагодетельствованного таким образом, императора, судя по всему, не интересовало.
Три описанных выше случая, произошедшие в екатерининское царствование, с точки зрения властей того времени, так или иначе, объяснимы. Особо суровые решения, хоть и редко, но принимавшиеся в отношении безумцев в первой половине века — случай солдата Евстрата Черкасского — объяснить труднее. Так, в 1736 году не в монастырь, но в Оренбург вместе с женой был сослан живший в Петербурге серпуховской посадский Петр Кисельников, написавший прошение на имя императрицы. На этот поступок его вдохновило чтение развешанных по городу печатных указов, грозивших смертной казнью за воровство при пожаре. Кисельников обратился к государыне с призывом быть милостивой и предложить ворам вернуть похищенное, а тех, кто этого не сделает, простить. При допросе в Тайной канцелярии Кисельников «свистал и скакал, и становился на колени», «и при том говорил сумозбродные слова всякие, которых за повреждением ево в уме выслушать неможно». Особая суровость приговора, вынесенного Кисельникову Ушаковым, возможно, связана с тем, что свое послание этот очевидно нездоровый человек осмелился вручить лично самому начальнику Тайной канцелярии, чем вызывал у того сильное раздражение[256]. Стоит заметить, что, если в екатерининское время практически все решения Тайной экспедиции посылались на утверждение императрице, при Анне Иоанновне руководители политического сыска были гораздо самостоятельнее, и о предложениях Кисельникова императрица, скорее всего, так и не узнала.
Как можно видеть по немногочисленным делам павловского времени, несмотря на первоначальное желание императора пересмотреть все указания матери, практика обращения с безумцами практически не изменилась. Доставленного в Петербург в 1797 году из воронежского сумасшедшего дома, куда он был помещен по приговору совестного суда, поручика Давыда Калмыкова император велел отправить в больницу. В марте 1798 года к нему была допущена жена, а в апреле он был выпущен как выздоровевший и получил на дорогу 300 рублей[257]. Сошедший с ума в 1797 году иеродьякон новгородского Хутынского монастыря Виталий написал Павлу некое послание, после чего сперва был оставлен в том же монастыре, а затем переведен в Валаамский. Оттуда он отправил пакет в московскую контору Синода, после чего митрополит новгородский попросил перевести Виталия либо в Соловецкий, либо в Спасо-Евфимиев монастырь. Обер-прокурор Синода сообщил генерал-прокурору Куракину, что до весны добраться до Соловков не получится, и по указанию императора иеродьякон был отправлен в Суздаль[258]. В том же году был определен в дом сумасшедших бывший донской казак Василий Орлов, утверждавший, что на Дону в некоей келье живет государь Петр Федорович — император повелел его показания не расследовать[259]. Туда же в 1798 году попал и крепостной крестьянин Наум Сериков, на вопрос, почитает ли он государя, ответивший: «…я, де, почитаю своего господина, а господин — государя, а нам на что почитать государя?»[260] Несколько иначе сложилась судьба штаб-лекаря Ивана Родде, утверждавшего, что он «от крови Петра Великаго», и отправленного в отставку из‑за болезни. В 1800 году Павел I повелел поместить его в «секретной долгауз»[261].
Среди дел екатерининского времени есть одно дело, решение по которому выбивается из общего ряда, хотя суть его, как кажется, не должна была особенно беспокоить власти с точки зрения государственной безопасности. На этом деле, которому посвящена следующая глава, можно было бы не останавливаться специально, но оно позволяет буквально по дням проследить ход следствия и увидеть, как распределились роли всех задействованных в нем акторов.
Глава 5
Дело белёвского купца
Экий хам! — вдруг подумал государь и сам удивился своему отвращению: — это потому что я знаю, что доносчик.
Д. С. Мережковский «Александр Первый»
В первых числах апреля 1765 года в Вотчинную контору пятого департамента Сената в Москве явился числившийся купцом города Белёва, но уже давно проживавший в Москве Тимофей Иванович Фомин. Незадолго до того он в этой же конторе за 860 рублей взял на откуп содержание и эксплуатацию «катательной горы и других увеселений» рядом с Покровским дворцом. Но на этот раз Тимофей пришел в контору не по коммерческим делам, а чтобы объявить, что хочет сделать донос по первым двум пунктам, после чего сразу же оказался в другой конторе — в Тайной экспедиции. 6 апреля на допросе он сообщил:
От роду ему дватцать восемь лет, города Белева он и отец ево Иван Никифоров сын Фомин купцы. И отец ево из давных лет записан в раскольнической двойной оклад, ибо он раскольник. Да оной Тимофей, как родился, то крещен по раскольническому суеверию в олонецких скитах, тех скитах Спасова и Александрова монастыря игуменом Трофимом Петровым. И по научению оного отца своего от малолетства даже до семнатцати лет находился в расколе, а в том году, познав тот раскол за заблуждение, от оного отстал и присоединился ко святой апостольской церкви с правоверными христианы, за что оной ево отец ево, Тимофея, гнал и, от наследства отреша, со двора ево от себя сослал, дав ему в награждение две тысячи пятьсот рублев, с чем он в Москве на прашедшей страстной неделе от того отца своего и отошел и живет он в особливом своем доме, состоящем у Покровского мосту и содержит при Покровском дворце катательную гору и протчие увесилительные горы на откупу. А отец ево жительство ныне имеет в селе Покровском в доме зятя своего родного, помещиков
