убийственные слова, но, увидев ее, похолодел от ненависти, боли и ужаса; я все забыл, я побледнел как покойник!
Долго мы не могли сказать ни слова, наконец, она произнесла.
– Я могу войти?
– Зачем? – деревянным голосом спросил я.
– Поговорить.
– О чем? – так же мертво спросил я.
– Ты знаешь…
– Не знаю.
– Но, Миша…
– И знать не хочу.
– Миша!
– Уходи.
– Миша, послушай.
– Дрянь!
– Миша! – голос ее окреп, глаза засверкали, а щеки покрылись румянцем.
У меня от ярости свело рот, я сжал виски ладонями.
– Проваливай.
– Хорошо, только…
– Проваливай, я сказал, к черту!! К черту!!!
Если бы она сказала еще слово, сделала еще одну попытку, я бы, наверное, сдался. Но она ушла, только каблуки застучали по сухому паркету. И я понял, что все кончено. Реально. Все.
Мне стало так плохо и так страшно, что я вскочил и быстро оделся. Почти бегом я отправился в седьмой отряд. На крыльце я столкнулся с худенькой Лариской. Как всегда, на ней был какой-то зеленый мешок вместо платья. Она, зажмурившись, нюхала букетик фиалок. Вокруг нее лениво и отрешенно, как овцы вокруг пастуха, паслись пионеры. Я кашлянул. Лариска торопливо запихала букет в карман и уставилась на меня через огромные, круглые очки строго и немножко испуганно.
– Нинель дома? – спросил я, поморщившись от этого развязного, дурацкого «Нинель».
Пигалица хорошо уловила мое настроение и высокомерно вздернула красный носик.
– Ну, допустим.
– Что значит допустим? Дома или нет?
Лариска сдулась.
– Дома. Только ей плохо.
– Болеет что ли?
– Болеет, – с неожиданной злостью ответила пигалица. – Как вчера пообщалась с некоторыми, так и заболела. Тоже, ходят тут всякие… Ей покой нужен.
– Покой нам только снится, – пробормотал я и отодвинул ее от входа.
Нина лежала в постели с книгой в руках. Она сунула книжку под одеяло. Меня поразило, как осунулось ее лицо. На меня она не смотрела. Я стал рассказывать ей про разговор с Натальей, но она оборвала меня совершенно отчужденно.
– Миша, меня это не интересует.
– Как же это?
– Так. Разберись, пожалуйста, с ней сам. И, пожалуйста, я тебя очень прошу – голос ее дрогнул – не приходи ко мне больше.
Вот тут, каюсь, я потерял над собой контроль. Сорвался. Слишком много испытаний свалилось мне на голову за один день. Не помню, что я ей говорил. Помню только, что чем больше говорил, тем сильнее чувствовал, что назад мне уже дороги нет, и это еще сильнее распаляло меня. Я бросался в омут с гибельным восторгом, как в песне Высоцкого, закончил я почти криком:
– Все вы одинаковые! Мелочные, ничтожные, тщеславные дуры!
Тут и отвечать нечего было. Согласны?
Вышел я на веранду, шуганул какого-то пионера, вертевшегося под ногами, посмотрел в голубое небо и сказал скукожившейся от страха Лариске.
– Иц э Грейт Бриттен энд Ноф Айленд!
Лариска попятилась. Я постарался улыбнуться ей приветливо.
– Детей береги… Они надежда наша. Дуреха…
Ну а остальное вы знаете и без меня.
Утром директор лагеря вызвал меня к себе в штаб и объявил, что я свободен. Что я раздолбай и все такое прочее. Что он будет писать на факультет. Что меня накажут. Отвел душу, старый дурень, одним словом. Я даже не оправдывался. Мне было до одурения хреново. Оказывается, Ковальчук сбегала к нему после нашего последнего объяснения и… уж не знаю, что она ему там наговорила, но только моя смена в лагере закончилась за день до прощального костра. А заодно он выгнал и Андрюху.
– Он нашел меня в душевой во время завтрака и разорался, что я не работаю и валяю дурака, – вспомнил Андрюха. – И что я могу собирать свои вещички. Я потом понял, почему он так обнаглел. Ему на вторую смену уже сосватали трех парней с какого-то факультета. Вот он и расслабился. Хорошо помню, как мы с Майком погрузились все на тот же автобус, который нас привез месяц назад … Мы отчалили, а девчонки – Аллка, Ленка Афонина, Люда – стояли у штаба и махали нам вослед.
– Но Нины среди них не было, – сказал я. – И Натальи тоже. В Ленинграде мы сдали с Андрюхой чемоданы в камеру хранения и поехали на Чернышевскую, в знаменитый в ту пору пивной кабак «Медведь». Там мы выпили по десять бутылок темного бархатного пива и едва живые завалились этим же вечером домой. Я что-то соврал родителям про конец смены, а Андрюха…
– А я зачем-то с порога признался, что меня выгнали, – весело признался Андрей. – Батя съездил мне по шее. А утром мы вместе с ним поехали на вокзал за чемоданом…
Мы долго сидели молча, глядя, как завороженные, в белый пепел костра и думали каждый о своем.
– Да, господа – наконец сказал я – Вот и конец этой истории. Мудрый и вполне закономерный конец. Нину я потерял, Наталью тоже. В это лето, господа, я потерял юность.
Мы возвращались домой уже поздним вечером. Солнце садилось за лесом; подморозило. Сухая земля весело трещала под ногами, мы шагали неспеша, грустные и умиротворенные. Целый час мы бурно вспоминали лагерную жизнь и растрогались до слез.
– Ну, а теперь о главном – сказал я.
– Как? – воскликнули мои друзья – Это еще не все?!
– Не скоро сказка сказывается, подождите еще немного. Я вам не говорил, а ведь я недавно встретился с Натальей Сидорчук.
Слава и Андрей остановились на дороге, как вкопаные.
– Когда?! Где?! Зачем?!!
– Объясняю, – сказал я с усмешкой, неторопливо продолжая путь и приглашая их следовать со мной. – Недели две назад меня замучила ностальгия. Просто не знаю, что на меня нашло. Вдруг вспомнился мне лагерь, юность моя беспокойная и так вдруг захотелось откусить хоть кусочек от всего этого… Ну, короче, найти Натали оказалось не сложно. Я знал, когда она должна была закончить юрфак, знал ее девичью фамилию, год рождения…Пробил по своим каналам, выяснил, что работает некая Наталья Киселева, 47 лет, в адвокатуре города Тосно, девичья фамилия Сидорчук. Домашний телефон имеется…
Утром, запершись в кабинете, набрался смелости и позвонил. Ответил незнакомый женский голос с хрипотцой. Я представился, стал как-то ломано рассказывать про лагерь, про себя…
– Да, помню, конечно. – прервала она меня. – Мишка? Иванов? Помню…
– Вот, хочу встретиться как-нибудь, поговорить, вспомнить…
– Так приезжай, – сказала она просто.
– То есть… куда?
– В Сертолово, – она назвала адрес.
– Когда?
– Да прямо сейчас.
– Так ведь…
– Давай шуруй, жду тебя.
Я повесил трубку, мокрый от пота. Сердце колотилось бешено. Наталья была в своем репертуаре:
