дышать; потом она откинула одеяло и попросила странным, отчужденным голосом.
– Не смотри, пожалуйста.
Она оделась в платье, накинула на плечи платок и села у окна.
– И что теперь? – спросила она.
Мне показалось, что в ее голосе появилась брезгливость.
– Не знаю… Возьму топор и зарублю этого гада. А заодно и эту суку!
– А заодно и меня, – холодно сказала она.
– Тебя-то за что? Если Сидорчук…
– Господин Иванов, – вдруг громко и властно произнесла Нина, – я не хочу больше ничего слышать про эту женщину. Ни-че-го! И ни-ког-да! Ясно?
– Но Нина…
– Я же сказала – довольно!
– Но это невозможно! Что нам делать?
– Нам?! Лично я – собираюсь спать. А вам, пожалуй, не лишне будет объясниться с начальником лагеря. Перед утренней летучкой. Если он захочет. Можете вызвать его на дуэль.
– Нина? – с ужасом выговорил я.
– Хватит, хватит, хватит! Я прошу, хватит! – сдавленно и тихо выкрикнула она. – Я прошу. Пожалуйста! Это просто невыносимо! Прошу! Уходите! Сейчас же уходите! Это подло, это грязно, это… уходите немедленно!
Я даже испугался – столько в ее голосе было горечи и страсти. В темноте ее глаза блестели неукротимой яростью. Вдруг распахнулись ставни, и в комнату заглянула Сидорчук. Она переводила взгляд с меня на Нину.
– Ах, вот, значит, как? – наконец гневно сказала она и с треском захлопнула окно.
«Вот так! – подумал я, холодея и поднимаясь. – Финита ля комедия!»
Облом был полный. Я бы даже сказал, красивый. Оставалось уйти под бурные аплодисменты. Куда угодно.
Нина дрожала, согнувшись. Я встал над ней, собираясь сказать какие-то пафосные слова и не сказал ничего. В голове не было ничего, и в сердце. Только пустой звон в ушах, да какое-то мерзкое хихиканье.
– Прощай, – сказал я и полез на подоконник.
Очень мне хотелось услышать хоть что-то в ответ. Но услышал я лишь, как всхрапнула Лариска из соседней комнаты.
Ребята мои деликатно молчали, глядя в черные угли. День склонялся к закату. Пронзительно и надрывно вопили чибисы где-то в поле… Я откашлялся и продолжил.
– Я поплелся в свой отряд, как побитая собака. А что мне оставалось делать? Я был обложен и затравлен как медведь-шатун. Дверь в Натальину комнату была открыта, из нее в рекреацию валил табачный дым. Я зашел прямо к ней, мокрый, грязный и злой. Она начала с порога.
– Мне надоело, черт побери…
– Заткнись. – тихо сказал я и посмотрел ей в глаза. В одну секунду они поняли все, наши блудливые измученные глаза, и разбежались со стыдом и испугом. В какой-то миг мне очень сильно захотелось ударить ее и она, словно догадываясь об этом, заслонила голову руками.
– Ты сука,– глухо выговорил я. – Ты поганая мерзкая сука.
Если бы она сказала хоть слово, я, наверное, все же ударил бы ее, кулаки мои сжимались и трясло меня порядочно от злого возбуждения. Но Наташка промолчала и даже не подняла головы. До сих пор благодарен ей за это!
До утреннего горна я провалялся одетый на кровати в своей комнатенке, не сомкнув глаз, курил, глядя в стену и думал, думал, думал что-то черное, бесконечное, унылое… То пытался найти утешение в бессмысленности и непознаваемости мира Герберта Спенсера, то утешал свою боль лютыми сценами мести. Слышал, как захрипело лагерное радио, слышал, как тихо встала Наталья, слышал топот детских ног и крики…. В девять в комнату заглянула Сидорчук, спросила фальшиво-буднично.
– Ты пойдешь на завтрак?
Я промолчал, созерцая стену перед собой и кусая губы. Она не стала больше спрашивать и ушла.
После завтрака ко мне зашел Славка, сел у изголовья, помолчал, закурил.
– Наталья в штаб пошла, – сообщил он как бы равнодушно.
– Черт с ней, – буркнул я.
– Мрачная, как грозовая туча. Я ей: «Привет Наташа», а она как зыркнет глазищами, мол, проваливай! Я так мелкой куропаткой и прошмыгнул мимо. Все-таки страшная она баба. И откуда берутся такие? А? Мишель? Как вы тут с ней?
Я попытался пожать плечами, лежа.
– Мы с Андрюхой волнуемся, как бы там Мишель не учудил чего… Типа черепно-мозговой травмы. Это же такая черная гадюка. Святого доведет! Мне Людка рассказала, что она на курсе одного парня довела уже до больницы. Невроз бедняга заработал в сильной форме. Жениться на ней хотел, представляешь?
Я промолчал, но парня этого представил очень живо. Чем-то он напоминал меня, и это было мучительно.
– Вот ведь достанется кому-нибудь этакое сокровище! – продолжал добрый Слава, вздохнув. – Людка считает, что тебе надо сейчас как-то загасить ситуацию. Чтобы директор не написал чего-нибудь плохого на факультет. И вообще, черт с ними, со всеми, а, Майкл? Наша жизнь – творчество! Бабы не для нас. Андрюха говорит, что карма у нас такая… Писать, писать, писать надо, вот что! А не фигней мается! Это нам всем наказание. Андрюха, честно говоря, тоже плох. Гордейчик на него плохо действует. Почитал мне тут свой последний стих, ты ведь знаешь, я люблю его стихи, но это – что-то запредельное, я ничего не понял. Говорит, что это новое слово в поэзии. Гордейчик ему свое фото подарила… А моя со мной опять не разговаривает. Вообще! – оживленно сказал он, словно вспомнив что-то радостное. – О чем-то думает. А я не спрашиваю. Специально. Она ждет, а я – нет, голубушка. Правда. Потому что спросишь – начнет тебя выворачивать наизнанку. Мне это надо? Недавно сказала мне, что я циник.
Славка вздохнул, топнул сандалией об пол.
– Какой же я циник? Разве мы циники, Майк?
– Мы мудаки, – проговорил я, с трудом ворочая языком. – Но об этом никому не слова.
Славка обрадовался моему воскрешению, захихикал.
– Что хоть она говорит то? Наташка? Оправдывается?
– Говорит, что наш Мудищев предлагает ей свою руку и сердце.
– Да ты, что?! – с восторгом спросил Славка. – Правда?!
– И партийный билет в придачу, – сказал я, со скрипом поднимаясь. – Дай-ка лучше закурить, Хемингуэй хренов.
Наталья вернулась часам к одиннадцати. Славка уже ушел. Шумно зашла в свою комнату, шумно переоделась. Я слышал, как зажглась спичка, потом открылась моя дверь… Знаете, господа, я вдруг впервые увидел, что она красива. Да, да… Впервые я увидел в ней не б…ь. Она была бледна, под покрасневшими глазами лежали тени, но в лице ее было столько восхитительной девичьей выразительности… В нем было все: и гордость, и раскаянье, и бесстрашие, и надменность, и испуг. И все это сменялось в ее черных глазах быстро-быстро, а губы дрожали, и прядь черных волос падала на переносицу, и она поправляла ее быстрым бессознательным движением. Я приготовил
