мы с тобой, больше никого нет из нашего рода.
– Это не имеет значения. Эти старики знали моего дедушку, они знают моего отца и меня. Их отцы знали моего прадеда. Люди передают друг другу свою память. Уважение тоже передаётся, а чтобы оно продлилось дальше, его надо не потерять.
– Значит, ты не потерял? – я уставилась на папу.
Папа усмехнулся:
– Нет, не потерял. Я стараюсь помогать селу всем, чем могу. Помогаю отдельным людям.
– Кому?
– Тем, кто просит о помощи. Мы с мамой всегда стараемся помочь. Мама лечит детей и здесь и в Степанакерте, если нужно. К ней приезжают из других мест тоже. Ты же знаешь, она не отказывает заболевшим, хотя и находится в отпуску, на отдыхе.
– А я? А маленькая Ида?
– И вы не должны потерять уважения к себе. Когда вы подрастёте, вы тоже сможете помогать тем, кто нуждается. Сможете участвовать в помощи деревне.
– Я тоже не потеряю. Я обещаю, – радостно ответила я.
Теперь я знала, что своим поклоном односельчане посылают нам свою признательность. Если люди друг друга уважают, они здороваются с небольшим поклоном.
– Значит, ты этих людей тоже уважаешь?
– Да. В деревне есть много достойных уважения людей.
– Ты тоже кланяешься?
– Да, конечно. А ты сама попробуй сказать «барев дзес» без поклона, у тебя даже и не получится.
Я повернулась к отдаляющейся толпе идущих с работы односельчан и громко поздоровалась:
– Барев дзес! – моя голова склонилась сама уже на первом слоге.
Я восторженно посмотрела на папу, он был прав, голова опустилась.
– Барев, матах, барев, – послышались голоса мне в ответ. – Барев, Шуран ахчик.
– Барев дзес! – я поспешила первой поприветствовать приближавшихся к нам мужчину, несущего косу на плече, и женщину с корзиной овощей.
– Барев, матах, барев, ахчик джан, – ответили они оба, улыбаясь мне и приветливо кланяясь папе. Вдруг, поравнявшись со мной, женщина достала из корзины три початка кукурузы, плотно обернутых в зелёные листья, с торчавшими из них рыжеватыми волосинками, и весело произнесла:
– Шуран ахчик, возьми. Отдашь их Азгюль бабо, пусть сварит их для тебя.
Я подняла голову к папе. Он улыбался и благодарил односельчан, что означало – можно брать.
– Шноракалюцун, – еле выговорив длинное слово благодарности, ответила я, забирая себе три кукурузы. Конечно, бабушка сварит их нам. Хотя у нас есть и своя кукуруза, но это тоже хороша, это подарок.
– Почему они зовут меня «Шуран ахчик»?
– Не все знают, как тебя зовут, но все знают, что ты – моя дочь, – объяснил папа. – Это всё равно, как если бы они тебя называли по отчеству – Александровна. Просто эти люди знают меня с рождения, когда я был ещё Шурой, а не Александром. Им так привычнее.
Мне понравилось, что меня называют «Шуран ахчик», без имени. Я загордилась. Это означало, что все знают, чья я дочь и чья я внучка. «А раз односельчане уважают моего прадедушку, дедушку и папу, значит теперь уважают и меня», – думалось мне. Я была счастлива. Я была ужасно горда тем, что мою семью уважают. И мне хотелось уважать их всех, здороваться и непременно опускать голову, говоря «барев дзес».
… Но теперь я постарше и мне покоряются природные высоты. Погода стояла солнечная и от нечего делать, я покоряла тутовое дерево в нашем дворовом саду.
– Ляля, спускайся вниз. Почему ты всё время так высоко взбираешься? Там же ветки совсем тоненькие, хватит уже, спустись!
– А внизу я уже всё оборвала, там нечего есть.
– Как нечего? Вот же, смотри, – мама показывала рукой на низкие ветки тутовника, прогибающиеся под тяжестью плодов над деревянным садовым столом с лавками.
– Это для Иды, она достанет, если поднимется на скамью.
– А тебе надо соревноваться с птицами. Иначе ты не можешь, – недовольно сказала мама.
– Могу. Просто когда ребята трясут тутовое дерево, они обычно стоят посередине, где дерево расходится, а на самый верх не лезут. Раз до этих веток их дубинка не достаёт, значит эти ветки мои. Ну и птичек, конечно.
Довольно улыбаясь, я продолжала уплетать тутину за тутиной, закидывая некоторые из них в маленькую корзиночку на ветке.
– С тобой бесполезно говорить.
– Правильно. Лучше вот, лови! Посмотри какой огромный! Подставь ладони, – крикнула я маме, бросая вниз большой, с мизинец, белый сочный плод шелковицы.
Поймав в лодочку ладоней тутину, мама уставилась на неё во все глаза:
– Действительно, огромная ягода, – удивлённо сказала она и, развернувшись к дому, крикнула младшей сестре, сидевшей на балконе нашего дома:
– Боби джан, иди к нам! Посмотри, какой огромный у меня белый тут! Но недождавшись ответа сестры, мама сама направилась к дому.
– Ты где? – позвала она её, стоя под нашим квадратным балконом между комнатами и верандой.
– Я не могу, – ответила Ида, выглянув с балкона. – Я помогаю бабуле чистить овощи. Она будет готовить лоби с тыквой и помидорами. И ещё нам надо раскатать тесто и нарезать кучу зелени, мы с Галей будем делать «женгялов хац»[7], – важно заявила сестра, страстная любительница кулинарии, пожалуй, с рождения.
Мама поднялась на второй этаж.
– Держи, – сказала она, протягивая сестре огромную тутину.
Ясное дело, она сама её не стала бы есть, берегла такое чудо природы для Боби.
– Ляля мне это бросила с самой макушки дерева, – сказала она, и вымыв руки, присоединилась к стряпне.
– Опять она на небо залезла, – услышала я с верхушки тутовника бабушкино армянское ворчание. – Коза э-э, настоящая коза! Я ведь сказала, сегодня трясти будем, зачем было лезть? Пусть лучше соберёт своих ребят, чтобы «ктав»[8] держали под деревом. И здесь потрясём и в Кярихохском саду тоже. Вон он, мой свеженький «ктав» на «чапаре»[9] растянут, смотри – любуйся, пусть сердце радуется… Пожалуй, подсох уже. Наш частокол длиннее «ктава», я его весь растянула на нём, ни одной морщинки нет. А как же? Держать будет приятно, когда свежий «ктав». Разве я неправильно говорю? Поэтому я с рассветом встала и липкий «ктав» на речке хороше-э-э-нечко постирала. Теперь он опять как белая свадебная скатерть. Чистый-блистый! А кто мне мог помешать? Никто! До восхода встала и пошла. Ещё наш петух не успел прокукарекать, а я уже направилась в Кярихох, открыла ворота, вошла во двор – тишина. Зашла в сад, прошла к хлеву, открыла двери, выпустила животных во двор. Пусть соль полижут, как всегда. Сено пресное, кому будет вкусно, если жевать пресное сено? Неправильно я говорю?
– Никому не будет, – вставила Ида. – Мне нравится, когда корова этот солёный камень лижет. На нём
