приросла к половице. В голове крутились воспоминания о прошедшей ночи. Она ведь, Нечестивые подери, уже падала здесь!
Скрип – хруст – падение. Скрип – хруст – падение. Скрип – хруст… – стеклянные глаза под кроватью…
Маришка зажмурилась, едва не осев на пол. «Нет-нет-нет!»
– Плохо? – встрепенулась Настя, бубнившая до того как заведённая «давай-давай-давай».
– Нет, – Маришка открыла глаза. – Всё… хорошо.
– Тебя подтолкнуть, может? – неуверенно предложила Настасья, не сводя взгляда с арки.
– Не нужно!
Маришка облизнула губы и наконец сделала шаг вперёд. Одна ступенька. Вторая. Глубокий вдох и такой же глубокий выдох.
«Глупая затея…»
А на следующей ступеньке приютская заставила себя всем весом наступить на больную ногу. И на миг провалилась в темноту. Когда она пришла в себя – через долю мгновения, – то уже кубарем катилась по лестнице. С таким грохотом, будто была не тощей девчонкой, годами недоедающей сироткой, а мешком с картошкой.
Каким-то чудом, прямо на всей скорости падения, Ковальчик сумела вцепиться в балясину, прежде чем свернула себе шею. Ступень, на которую пришёлся зад, хрустнула.
Приютская запоздало позволила себе полукрик-полустон. Но грохота, сотрясающего залу-колодец, уже было достаточно, чтобы откуда-то снизу, издалека, послышался раздражённый вопль служанки.
– Ты такая молодец! – пискнула Настя, сбегая к ней вниз. Всё так же легко, воздушно. Глаза её победно блестели. – И кажется, кровь всё-таки снова пошла!
«Какая радость…» – подумала Маришка, смаргивая чёрную пелену, плывущую перед глазами.
* * *
– Не поломалась, нет, – кудахтала Анфиса, шлёпнув сгусток мази на Маришкину ногу. Та пахла резко и кисло. Травой, чернозёмом и… – Свиным жиром тебя обмазываю, – служанка скривила рот в усмешке. – Дорого ты мне обошлась, девонька. Не просто его добыть. С собой мази не дам!
Последние слова она каркнула так резко, что Маришка отпрянула. Служанка рассмеялась. Смех у неё был неприятный, будто дверные петли скрипят. Он ей, впрочем, весьма подходил.
Анфиса была низкорослой и сутулой, примерно тех же лет, что и Яков – не молода, но и ещё не стара. И ужасно некрасива. Бросив в деревянное ведро буреющие тряпки, которыми обтирала кровь, служанка велела приютской самой растереть мазь по ноге.
– Похоже, что шибко ушибла. Но не надобно мне тут! Я не какой-нибудь вам тут знахарь! – огрызнулась она на открывающийся в немом вопросе рот Насти. – Мамка у меня врачевала, я чутка только смекаю в этом всём вашем… Но сломанные кости я повидала! Не оно это!
Они сидели в тесной каморке на первом этаже, справа от лестницы. Дверь её – совсем незаметная, того же цвета, что и краска на стенах, – вела прямиком в парадную залу, ту самую, куда они все попали, едва переступив усадебный порог.
– И чего это ты так навернулась? Опять, что ль, недуги ваши эти, – Анфиса презрительно хмыкнула. – Что за кисейные барышни. Чай, не дворянка! Матка, наверное, синяя в канаве рожала, а ты от женской крови в обмороки!
Маришка стиснула зубы. Попрекать родителями было любимым развлечением приютских прислужников. Бросившие отцы считались пьющими, а то и вообще не подозревавшими о существовании своих отпрысков. Матери же все поголовно назывались шлюхами – Мокошиными изменницами. Тоже пьющими, а то и вовсе падшими. Это злило каждый раз, будто в первый. А ведь говорили о таком часто. Все вокруг.
А всё равно привыкнуть было невозможно – по крайней мере Маришке.
– Нет, мне стало лучше. Хотела сходить к вам за тряпками, у меня кончились, – холодно отозвалась приютская. – Случайно оступилась.
– А я тебе что – ярмарка? – недобро прищурилась Анфиса. – Случайно она. Как же, такая рана, а случайно…
Это было нехорошо. Служанка подозревала неладное. Видно, о том же подумала и Настя, потому что, до того момента молчавшая, она робко произнесла:
– Случайно, я сама видала. Все быстро пг'оизошло…
– Женские боли, обмороки. Чагой ты сахарная, а? – служанка оттолкнула Маришкину руку, выпачканную в мази, и принялась туго перебинтовывать ногу. – А может, того… Нечестивым местным не приглянулась, они-то и мучают? – она прыснула.
Настя вмиг побелела. Впрочем, краска также спешно сбежала и с лица Маришки.
Тряпки, что наматывала Анфиса вместо бинтов, были грубыми и плохо постиранными. Они больно царапали рану, но приютская и не замечала того, во все глаза таращилась на Анфису.
– Чего вылупились? – проскрипела служанка. – Не поверю, что слухов не слышали. Вы, шпана мелкая, быстрее всех обо всём вынюхиваете.
– Мы п-пг'о слухи знаем… – выдавила Настя. – Что Нечестивые гостей не жалуют…
– Не жалуют? – расхохоталась Анфиса. Её горло снова заскрипело, будто старые дверные петли. – Они и прибить могут, вы на носу-то себе зарубите… Гости залётные всю семейку их и умертвили…
– Княжичей? – осторожно спросила Маришка.
– Ась?
– Княжескую семью?
– Так, а кого ещё-то? Хозяев, так. Али вы чаго? Про тварюх прознали, а про того, чаго случилось, нет, что ли?
– Мы приехали издалека, – возразила приютская.
– Знаемо мы, откуда вы приехали, – вдруг улыбнулась служанка, улыбкой до того странной, что Маришка с несколько мгновений не могла оторвать от той взгляда. – А здесь-то да… Здесь князья долго жили, Зубовы. Жили-жили, пока зимой одной бродяги какие-то их не перерубали.
– Бродяги?
– Так. Гости незваные… Ночью одной к ним на ночлег попросились. Да так одеты были… Богато, хорошо. Приветствия на ненашенском знали. Пустили их за порог, значит. А они возьми да всю семью переруби ночью. Вот такие вот гости дорогие, – она хихикнула. – Дорогие гости. С той поры души Зубовых, неупокоенные, туточки и беснуются. А по ночам, – её улыбка стала такой широкой, что стали видны чёрные дёсны, – по ночам-то особенно. И прибить могут, да. Так что вы, детоньки, не шастайте тут. Туточки нигде не надо… – Она замолчала на полуслове, а потом вдруг как рявкнула: – Шастать не надо!
– А мы и не шастаем! – выпалила Настя дрожащим голосом.
Маришка кинула на неё быстрый взгляд, пытаясь удостовериться, что та не ударилась в слёзы.
Но глаза подруги были сухи. Только вот кожа приобрела меловой оттенок.
– Вот и славно. Побойтесь неупокоенных мучеников. Запомните: все мы для них такие же гости… Незваные.
«Нужно убраться отсюда сейчас же!» – осознание пролилось на Маришку ушатом ледяной воды.
Пальцы Ковальчик были холодными и мокрыми. Сердце стучало где-то почти в самой глотке. Губы дрожали, и она со всей силы вцепилась в них зубами.
«Сейчас же!»
– А в-вы… вы г'азве по пг'авде считаете… – костяшки Настиных пальцев, судорожно сжимающие подол платья, посерели. – Ч-что они существуют? Ну… если взапг'авду. Вы… вы их видели?
– Э-э-эка, девонька. – Анфиса выпустила Маришкину ногу и медленно повернула голову к говорившей. – Какие мерзости молвишь. Мерзости, будто неверная…
– Я не…
