её прямо на одеяло, – ешь.
С широкой улыбкой Настя вручила подруге ложку.
Маришка склонилась над похлёбкой, тоже вдыхая действительно приятный аромат. Тмина. Кушанье было хоть и совсем жиденьким – никакой там картошки или гороха, – но зато в золотистом бульоне плавали мелкие кусочки моркови. А ещё там был лук. Против воды и тонкого ломтя залежалого хлеба похлёбка казалась воистину царским угощением.
– Слава Всевышним, – блаженно протянула Маришка, в минуту расправившись с обедом.
По всему телу разлилось тепло, и приютская откинулась на кровати, чувствуя, как сон вновь подбирается к ней.
– Э-э нет, – Настя забрала у неё из рук миску и поставила на прикроватную тумбу. – У нас есть г'абота.
– У меня вообще-то женские боли, – саркастично заметила приютская.
– Не от господина учителя, – подмигнула подруга. – А от Володи. Он пг'идумал, как спасти твою ногу.
– Чего?
– Ну не спасти, в смысле, а… – Настя в нетерпении потёрла ладони. – В общем, мы сделаем так, будто ты свалилась с лестницы и ободг'алась.
Маришка встрепенулась. Задумка вообще-то хиленькая, на её взгляд. Но уж какая есть.
Она заправила волосы за уши и выдавила слабую и почти искреннюю улыбку:
– Когда?
– Надобно, чтоб в ког'идоре никого не было, – ответила Настя. – Сейчас у нас пег'ег'ыв навг'оде свободного вг'емени. Сегодня уг'оков не было, так что нет и послеобеденной самостоятельной г'аботы. Господин учитель говог'ит, сначала надобно дождаться паг'т. Их ещё не пг'ивезли, пг'едставляешь? Ещё и новые учителя, как сама понимаешь, ещё не пг'иехали. И слава Всевышним, хоть где-то нам повезло! – Настя хихикнула, но быстро посерьёзнела. – Затем и сами классы надобно отмыть. Только потом можно будет учиться. – Она помолчала, и, чуть скиснув, заметила: – Но на сегодня нам ещё пог'учена лестница, так что… Да ну, это только через час, – на вопросительный взгляд приютской Настя пояснила: – Её тоже нужно отмыть. До вечег'а хотя бы между пег'вым и втог'ым этажами. Здесь столько гг'язи, что на ког'идор нам потг'ебовалось часа два… Да если бы половина не отлынивала…
Она поднялась со своей постели, на которой сидела, скрестив ноги, и подошла к двери.
– На самом деле я совсем не считаю это спг'аведливым, – сказала, теребя подол. – Я имею в виду, что всё делаем мы. И хоть головой понимаю, да, мы тут вг'оде пег'вопг'оходцев. Но до того обидно! Сейчас мы отмоем весь дом, а остальные пг'иютские… Пг'иедут, шакалы, на всё готовенькое.
Она выглянула в коридор.
– Шастают, – выдохнула с досадой. – Надобно дежуг'ить.
Настя оставила небольшую щёлку и вернулась к кровати.
Маришка задумчиво глядела перед собой.
«Хоть бы парты никогда не привезли, – подумала она и вновь убрала пряди за уши. И затем разозлилась сама на себя. – Всевышние, какие парты?! Умертвие, грёбаное умертвие шляется по треклятому дому!»
Она всё-таки сходит с ума, вероятно.
Уроки-то, конечно, раньше волновали её. Уроки – главным образом этика, грамматика и богословие, для девочек ещё рукоделие – были неотъемлемой частью приютской жизни. Наряду со строевыми прогулками и ежедневной уборкой – которая, впрочем, отнимала большую часть дня. Императорским указом, выпущенным ещё до Маришкиного рождения, но слишком часто перечитываемым Яковом Николаевичем, мужские и женские учебные заведения были объединены. «Ради прогрессивного общества» – говорилось в грамоте. «Шоб деньгу сэкономить, – ворчал приютский сторож. – Вона как для богатых ничего не поменялося, как учились себе раздельно, так и… Ай, чаго говорить…»
Но, несмотря на «прогрессивные» совместные занятия, часов, отведённых на учебу, у девочек было меньше, чем у мальчиков. А шитьём и стряпнёй мальчишки и вовсе не занимались. Но классы для всех были обязательны. Нельзя было безбоязненно прогулять занятия. Их никогда не отменяли – даже по болезни учителя – находили замену из помощников-воспитателей или приютских постарше. От уроков освобождали лишь на время праздников да хворей. И хотя на престоле восседал уже другой Император – и новый, со слов всё того же сторожа, был «с этим, как его… контрреформистским креном, вона как», – уроки, к величайшему Маришкиному сожалению, оставались одной из важнейших составляющих приютской жизни.
Уроки… Такое ненавистное раньше занятие.
Теперь-то Ковальчик казалось всё это совсем пустым и глупым – думать о такой ерунде.
«Я видела. Я видела его, – уверяла она будто бы саму себя. – Видела».
– Ты табак нюхала? – вдруг спросила Настя.
От звука её голоса Маришка вздрогнула:
– А?
– У тебя крошки, – она со снисходительной улыбкой ткнула на ворот ночной Маришкиной сорочки.
В коридоре сделалось тихо. Настя поднялась с постели и приблизилась к дверной щели.
– Никого, – победно прошептала она, – одевайся. Скажем, тебе понадобилось к Анфисе за тг'япками для этого самого.
«Для этого самого…» – что ж, унизительней повод было сложно придумать.
Интересно, это тоже было частью Володиной задумки?
Падать с лестницы – специально или случайно – занятие не из приятных. Коварные разновысотные ступени да хлипкие перила делали даже запланированное падение непредсказуемым.
Маришка Ковальчик – выдумщица и лгунья – конечно, уже проделывала подобное. Не только она одна, нужно сказать. Специально случайно себя покалечить было несложно. А потом отлёживаться в кровати, пропуская молитвы, уборку и классы, отрадно. Учителя не особенно озадачивались расследованиями. Им не было до этого дела – всем, кроме Якова, – они предпочитали отправить неудачника или неудачницу с глаз подальше: в постель. И только Яков Николаевич – не без помощи стукачей – бывало, докапывался до истины. И вот тогда-то симулянту было несдобровать.
Обыкновенно Маришка подворачивала ногу – она была мастерицей подворачивать ногу. На ровном месте, прямо не отходя далеко от кровати. Делов-то там было… А вот падать с лестницы ей ещё не приходилось. Но, вероятно, приходилось кому-то из Володиных. Не просто же так это взбрело ему в голову.
«Он мне помогает…» – эта мысль заставляла её лицо алеть.
Впрочем, зря. Ей ли было не знать, он спасает в первую очередь всегда свою шкуру.
Воспитанницам удалось добраться до лестницы незамеченными. И дальше дело, казалось бы, оставалось за малым. Но Маришка, мнущаяся у перил, долго не могла примериться, смекнуть, куда и как падать.
– Нужен шум, – поучала Настасья. – И чтобы тебе было чуточку по-настоящему больно. Так пг'авдивее.
– Ага, – угрюмо поддакнула приютская.
Но между словами и делом пролегала огромная пропасть. И имя ей было «Страх».
– Пожалуйста, Маг'ишка, – Настя всё оглядывалась на арку, ведущую в пристройку. – Давай как-то, что ли… быстг'ее.
Но приютская не смела двинуться с места, глядя на ступени перед собой.
– Вг'емени нет!
– Знаю, не торопи… – она попыталась сглотнуть сделавшуюся невозможно длинной и невозможно тягучей слюну. «Проклятье!» – Сейчас.
Но она всё никак не могла овладеть собой. Нога, и так сильно ноющая, будто
