исчезло. Темнота под кроватью не шевелилась. Оттуда не показалось бледных пальцев, не блеснули холодным светом стеклянные глаза. Нечестивый не даст ей так просто узреть себя при свете дня.
«Но ведь это не значит, что его там нет. Что он не липнет прямо сейчас снизу к твоему матрасу, выжидая момент, чтобы заползти к тебе под одеяло и выцарапать глаза…»
Часто-часто забилось сердце. И Маришка всхлипнула. И разозлилась. Будто желая наказать саму себя, а быть может, доказать умертвию, что она не боится, что ему лучше бы оставить её в покое, Маришка заставила себя свеситься с кровати и заглянула прямо туда, в черноту.
Но внизу никого не было. Маришка прерывисто выдохнула.
«И только посмей там появиться!»
Страх мешался со злостью. Она стиснула зубы.
Надобно было заставить себя позабыть об умертвии. Не дать мыслям о нём свести себя с ума. Но как?
Маришка резким движением выудила из-под кровати дорожный саквояж, а из него – тряпичный свёрток, в котором хранила табачные крошки. И вновь забилась к стене.
Зацепив из свёртка щепоть, она поднесла пальцы к носу. И спешно вдохнула. Это должно было помочь. Крошки добрались, казалось, до самого мозга, обжигая всё на пути. Приютская зажмурилась, высушивая навернувшиеся слёзы. И громко чихнула. Затем ещё. И ещё.
Голова закружилась. Лёгкое и тошнотворное чувство, подарившее затем недолгое спокойствие.
«Вот так. Вот так, хорошо».
Пальцы дрожали. И она сжала их, сминая свёрток. Ей не уйти отсюда. Не уйти. Не одной.
Но что ей, Нечестивые побери, делать? Ей не верят. Даже Настя, ох, Всевышние…
Настю вразумить казалось чем-то ещё более неосуществимым, чем остальных. Отчего, отчего она упёрлась всех больше?
Маришке хотелось удариться головой об стену. Какая глупая-глупая ситуация. Но ведь… ведь она знает, что видела. Она видела. Она говорит правду.
Это не имеет никакого значения, потому что они так не считают.
«Проклятье! Проклятье!»
Звон вёдер за дверью стихал. Зато стали слышны негромкие разговоры. Маришка напрягла слух, чтобы различить, о чём говорят остальные. Хотя тут и подслушивать было не нужно – новостям минувшей ночи ещё долго кочевать из уст в уста.
«Нужно рассказать мелким, хотя бы им, – вдруг подумалось ей. – Нужно всё им рассказать».
Она понюхала ещё табака. Того оставалось немного, и девчонке следовало бы экономить. Но вместо этого она положила свёрток прямо под подушку – дабы не тянуться далеко. Не засовывать руки под кровать.
Нюхательный табак был настрого запрещён в стенах приюта. Но сироты, наученные старшими, с малых лет привыкли употреблять его. Целиком листья достать, конечно, доводилось редко. А вот крошки, мелкие обрывки, что высыпались на столы, тротуары и скамейки, – тех всегда было в избытке. Надобно только уметь их различить и при необходимости просеять от сора.
Теперь, когда их новый дом находится так далеко от города – с его тавернами, парками и табачными лавками, – достать крошки будет совсем невозможно. Разве что кто-то из прислужников усадьбы любит замахнуть понюшку. «Что вряд ли, – с тоской решила Маришка. – Табак – дело недешёвое».
Впрочем, совсем впадать в меланхолию не стоило. Настя – экзальтированная и романтичная – держала про запас пару спичечных коробков, полных табачных крошек. Да что там крошек – в её кошелёчке лежали целые листья. Никто не спрашивал, где она их доставала. Маришка думала – подворовывала. Хотя была версия и о тайных свиданиях, на которых городские пижоны угощали смазливенькую сиротку горсточкой табака.
Маришка так ей завидовала! И хоть Настя трепетно оберегала свои сокровища, едва ли могла отказать поделиться ими с Маришкой.
«В конце концов, – рассудила приютская, прикидывая, где лежит драгоценный тайник, – это ты меня им увлекла».
Голоса в коридоре затихли. Не слышно больше было и шагов.
Маришка привстала на локтях, разглядывая дверь. Та немного кренилась перед глазами – так то ли от крошек, то ли от голода, то ли от нервов кружилась голова. Приютская ненадолго замерла в таком положении, ожидая, что Настя, расправившись с уборкой, вернётся в комнату. Но она всё не приходила. Казалось, коридор опустел.
Маришка поёжилась от мыслей, что она могла остаться здесь одна.
«Хватит!» – одёрнула саму себя.
Серый дневной свет придавал ей немного уверенности, так что она заставила себя думать о другом, в конце концов. Почти о другом. О том, чтобы одеться и выйти во двор – лишь бы побыть в безопасности вне стен этого дома. По крайней мере, днём.
«Проклятый дом…»
Не могла она никуда пойти. И сбежать она не могла.
«Проклятье!»
Маришка растянулась на матрасе и закрыла глаза. Выходить из комнаты – одной, когда голова так кружится, а на ногу почти невозможно наступать – было глупостью. Да и за дверью её ждали не только поломанные мышеловы и ожившие мертвецы, но и Анфиса, и стукачи господина учителя, и – самое главное – сам Яков Николаевич. Один шаг за порог – и к больной ноге добавятся свежие рубцы на спине.
«Всевышние, ну почему?»
Чьё-то дыхание вдруг опалило щеку, выдёргивая из невесёлых дум. Заставило дёрнуться от ужаса. Глаза распахнулись. От учащённого сердцебиения загрохотало в висках. Маришкины мысли сбились.
Но с потолка не свисало ничьего лица. И уж, конечно, никто не дышал на неё. Вокруг было одно только безмолвие и пустота. И кровати.
Приютская сглотнула. Резко выдохнула и вновь заставила себя смежить веки.
«Так никуда не годится. Так ты попросту лишишься рассудка!»
А может, она уже?
Маришка стала молиться. Надобно было только помолиться. Теперь-то уж она знает наверняка: Нечестивые существуют. Надобно только обратиться к Всевышним. Они точно защитят её. Ведь защитят?
Её губы беззвучно шевелились. Глаза бегали под плотно закрытыми веками. Руки сложены на груди в молитвенном жесте. И как бы Маришке ни было страшно – лежать здесь одной, вздрагивая от каждого удара ходящих на сквозняке ставней, ёжась от каждого стона ветра в оконных щелях – молитва сумела её успокоить. Она… всегда успокаивала.
* * *
– Опять спишь?! Ну же-е, поднимайся!
Бодрый Настин голос вырвал приютскую из беспокойного сна. Это было резко. Это было неприятно.
Маришка не без усилий разлепила глаза, щурясь от белёсого света за окном.
– Ну-у, погляди-и! – Настя, давно переодетая в коричневое приютское платье, сияла, тыча подруге в лицо глиняной миской. – Пг'одовольствие пг'ивезли!
– Что это? – приютская приподнялась на локтях, всё ещё смаргивая дремоту. Перед глазами всё плыло.
– Похлёбка! – подруга наклонилась над миской и с блаженством на лице втянула носом пар. – М-м-м! Я чуть не съела, пока несла. Давай, – она поставила
