кладет на кровать. Уходит за двумя бабушками и дедушкой, которые должны проститься с ребенком.
Придвинув стул, сажусь рядом с женщиной.
— Мы еще не сказали его сестре, что ее брат не приедет с нами домой, — первые ее слова.
— Ваш любимый малыш, — говорю я.
— Она в школе сейчас проходит средний род, — продолжает женщина.
Удаляю обезболивающие иглы с тыльной стороны ее ладони.
— Он долго боролся за жизнь, — произносит она, стараясь не смотреть в сторону люльки.
Я сижу рядом с ней и молчу.
На полу автокресло для новорожденного.
— Сегодня ночью во мне еще бились два сердца.
Во время разговора она теребит волосы, словно разбирает пальцами спутанные пряди, ее движения напоминают мне движения арфистки.
— Его взвесили, он весил около четырех килограммов. Пятьдесят два сантиметра. Большой мальчик с большими руками. Я никогда не узнаю, была ли у него дислексия, как у его отца.
Она говорит.
Я молчу.
— Ему вымыли и высушили волосы. Они вились.
Затем она спускает ноги на пол и начинает одеваться. На полу у кровати стоят ее ботильоны. Черные, разношенные, на молнии сбоку.
— Я слышала, как кто-то сказал, что ребенок лежал слева.
Она обувается.
— Сейчас я понимаю, почему не могла лежать на левом боку.
Вернувшись домой, наполняю ванну. Погружаюсь в воду, опускаюсь в темную глубину, откуда мы приходим.
Я пытаюсь понять такое эфемерное и сопряженное с опасностями явление, как жизнь, пишет двоюродная бабушка своей подруге Гвиневер.
Каждая возникшая жизнь — Вселенная. Каждая угаснувшая жизнь — Вселенная.
Здесь больше не живет
— Ты пришла к какому-то выводу об изысканиях Фивы? — спрашивает сестра.
— И да, и нет.
— Так верит она в человека?
— И верит, и не верит.
— А надежда есть?
— И есть, и нет.
Мне приходит на ум глава из «Жизни животных», которая называется «Последние сутки человека на земле».
— Думаю, бабушка считает неизбежным, что человек уничтожит сам себя, — добавляю я.
Текст двоюродной бабушки, однако, не свободен от противоречий. Нередко случается, что бабушкина точка зрения в одной главе вступает в противоречие с ее же точкой зрения в другой. Я могла бы ответить сестре, что бабушка, похоже, не доверяет собственному повествованию, постоянно сомневается в своем знании и копает глубже. Или ей приходит в голову подход, который мог бы пролить новый свет. Но, скорее всего, она просто не хотела делать никаких выводов, потому что нет ничего настолько одностороннего, чтобы привести к неопровержимому заключению, не бывает окончательных слов. У меня есть подозрение, что бабушка имеет в виду собственный подход, когда пишет своей подруге:
Можно иметь мнение обо всем. И противоположное мнение.
В последнем письме к Гвиневер, том, что вернулось с пометкой «здесь больше не живет», можно прочитать следующее:
Ты спрашиваешь, приблизилась ли я к чему-нибудь. Мой ответ — нет. Сегодня я знаю даже меньше, чем вчера. Наверняка знаю, лишь что солнце всходит и заходит, что человек рождается и умирает, нет ничего конечного и неподвижного, что человек — первопроходец в мире вечного движения и переменного света.
Затем она пишет:
Трудно понять другого. Но еще сложнее понять, труднее всего узнать, что самое неведомое из всего неведомого, самое неизвестное из всего неизвестного так это сам человек.
— И какой же вывод?
Всю свою долгую жизнь я пыталась понять, зачем рождается человек. Наконец я это понимаю, теперь понимаю, кажется, ясно вижу: человек рождается, чтобы любить.
— Самая важная особенность человека, Дня, — мужество, — сказала однажды двоюродная бабушка.
Это согласуется с тем, что она написала ручкой на полях «Жизни животных»:
В конце книги речь должна идти о бесстрашии и мужестве.
Умирая, поэт говорит ручейку: друг, ты будешь меня вспоминать?
По чистой случайности я была одна рядом с двоюродной бабушкой, когда она умерла в возрасте девяноста трех лет через полмесяца после того, как получила инфаркт. Я навещала ее каждый день, сидела рядом, разговаривала с ней, и мне казалось, что она шла на поправку. Правда, она жаловалась, что после каких-то новых пилюль больше не узнает свое сердцебиение, — так она выразилась.
— Это не мой ритм, — говорила она.
Бабушка попросила принести ей духи, которые хранила в шкафчике в ванной. Я вынула пробку из флакона «Звездного аромата», она понюхала и нанесла несколько капель за уши. Затем вставила назад пробку и попросила отнести флакон обратно в шкафчик.
Мама только что ушла, и бабушка сидела в кровати и рассуждала о жизни и бытии. Я помню, что она, как обычно, спросила, как прошло мое дежурство, сколько родилось детей, интересовалась новшеством — бассейнами для родов, хотела знать мое мнение. Затем спросила, не забываю ли я поливать бегонию. Полчашки в день достаточно, напомнила она. Еще просила приглядеть за коробкой до ее возвращения домой, и я даже не задумалась, какую коробку она имела в виду.
Я держала ее за руку.
— Важно уметь радоваться, — сказала она и улыбнулась. — С самого рождения.
Когда пришло время перекусить, бабушка попросила принести чашку кофе и ревеневый пирог. Сказала, что сама тем временем немного полежит, и я помогла ей поправить подушку.
— Дия, дорогая, спасибо, что ты у меня есть, — поблагодарила она.
Оглядываясь назад, вспоминаю, как странно прозвучали ее слова, когда она вдруг добавила:
— Была рада попробовать существовать.
Когда я вернулась, она уже умерла.
Перед самым моим уходом бабушка, по обыкновению погладив меня по тыльной стороне ладони двумя пальцами — указательным и средним, сказала:
— Случайности, Дия. Помни о случайностях. Потом она произнесла, и я это отчетливо помню: — Я присмотрю за твоим мальчиком.
Все, что меньше малого
Хотя двоюродная бабушка не верила в человека, она верила в ребенка. Или, точнее, она не верила в человека, за исключением того времени, когда он кроха. Это целиком и полностью соответствует рассказам ее коллег по родильному отделению. Одно дело человек, другое — ребенок. Все маленькое, особенно то, что меньше малого, чувствительное и слабое вызывало у нее интерес и теплые чувства, будь то люди, животные или растения, и более всего то, что недавно появилось на свет, — побеги всех видов деревьев, котята, ягнята, однодневные жеребята, первый одуванчик весной, хрупкие яйца птиц, птенцы в гнезде, мухи и пчелы, даже мелкие картофелины пробуждали в ней удивление и чувство прекрасного, мелкие ягоды казались ей лучше больших и отяжеленных сладостью, семена и поросль она ценила выше всего выросшего, радовалась тонким светло-зеленым росткам и ощупывала их пальцами; великое начинается с малого, говорила она. Ее ум также занимало все непредсказуемое в природе, животные и растения, которым приходилось плохо весной,
