Аудур Ава Олафсдоттир
Мисс Исландия
Памяти моих родителей
В мире так много голосов, и ни один не лишен смысла.
Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла
Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду.
Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра
I. РОДИНА
II. ПОЭТ ДНЯ
Нет покоя и в лоне земли, ибо там свирепствует самая страшная и мощная стихия — огонь.
Йонас Халльгримссон[1], журнал «Фьёльнир», 1835
1942
Комната зачавшей меня
Нося тебя под сердцем уже пять месяцев, я наткнулась на орлиное гнездо, сделанное наспех двухметровое жилище на краю скалы вниз по реке, в нем нахохлились, как шарики, два орленка. Я шла одна, надо мной и гнездом кружил орел, тяжелые взмахи крыльев, одно из них ощипано, но не нападал. Должно быть, орлица, подумала я. Она сопровождала меня всю дорогу домой черной тенью, как туча, закрывшая солнце. Я чувствовала, что родится мальчик, и решила назвать его Эрном[2]. В день, когда ты появилась на свет, на три недели раньше срока, орлица снова летала над хутором. У нас как раз был старый ветеринар, осеменял коров, он тебя и принял, завершив тем самым свой последний рабочий день перед выходом на пенсию. Придя из хлева, он снял болотные сапоги и вымыл руки новым куском мыла Lux. Потом взял тебя на руки и сказал:
— Lux mundi.
Свет мира.
Хотя обычно самки заботились о новорожденных без его помощи, он налил воду в лохань, чтобы тебя искупать. Я наблюдала, как он закатывал рукава фланелевой рубашки, пробовал локтем воду, видела, как они возились с тобой, твой отец и ветеринар, повернувшись ко мне спиной.
— Она дочь своего отца, — сказал твой отец. А затем я отчетливо услышала: — Добро пожаловать в этот мир, Гекла.
Он выбрал тебе имя, не посоветовавшись со мной.
— Только не вулкан, это же врата ада, — прошу я.
— Где-то на земле должны быть такие врата, — раздается голос ветеринара.
Они сплотились, эти мужчины у лохани, и пользуются моей беспомощностью, тем, что у меня родовые разрывы.
Выходя замуж, я не знала, что твой отец помешан на вулканах, он запоем читал описания извержений, переписывался с тремя геологами, мечтал об извержениях, надеялся увидеть на небе столб дыма и почувствовать, как под ногами дрожит земля.
— Ты хочешь, чтобы земля разверзлась прямо по краю нашего двора? — спрашивала я. — Чтобы она разделилась надвое, как женщина, производящая на свет дитя?
Я ненавидела лаву. Нашу приусадебную лужайку со всех сторон окружала тысячелетняя лава, и приходилось карабкаться, чтобы добраться до ягодных мест, вилы на картофельном поле постоянно натыкались на камень.
— Арнхильд[3], — говорю я из-под одеяла, которым твой отец накрыл меня. — Рожденная для битв. В стране не больше двадцати орлов, Готтскальк, — добавляю я, — и двести вулканов.
Это был мой последний довод.
— Я сварю тебе хороший кофе, — ответил твой отец. Прозвучало как предложение о примирении. Попытка договориться. Но он уже принял решение. В конце концов я поворачиваюсь на другой бок и закрываю глаза, хочу, чтобы меня оставили в покое.
Спустя четыре с половиной года после твоего рождения начала извергаться Гекла, после перерыва в сто два года. И твой отец наконец услышал грохот, о котором мечтал, как отдаленное эхо недавно прошедшей мировой войны. Твоему брату Эрну было тогда два года. Твой отец принялся тут же звонить своей сестре на Хеймаэй[4], чтобы узнать, что она видит из кухонного окна. Она как раз жарила хворост и рассказала, что остров накрыл вулканический дым, что солнце красное и идет пепельный дождь.
Прикрыв трубку рукой, он повторял мне каждое предложение.
— Она говорит, что солнце красное и идет пепельный дождь, что темно, как ночью, и пришлось включить свет.
Его интересовало, насколько завораживает и пугает зрелище, дрожит ли пол.
— Она говорит, что зрелище завораживает и пугает, что все кровельные желоба забиты пеплом и ее муж, моторист, сейчас пытается их очистить.
Прильнув ухом к радиоприемнику, он «транслировал» самое важное.
— Говорят, что жерло напоминает сердце, огненное сердце. Или сообщал: знаешь, Стейнтора, одна вулканическая бомба была похожа на сигару длиной одиннадцать метров, а шириной пять.
Но рассказы сестры и статичные черно-белые фотографии на первых полосах газет вскоре перестали его удовлетворять, и он захотел увидеть извержение собственными глазами. Захотел увидеть краски, как взлетают в небо пылающие камни, целые скалы, как красные огненные глаза разбрасывают вокруг метеоры, как расползается черная лавовая стена, подобно освещенному мегаполису. Захотел узнать, окрасится ли небо в розовый цвет, почувствовать, как зудят веки и слезятся глаза. Захотел поехать на юг на русском джипе.
И взять тебя с собой.
— Йонас Халльгримссон, лучше всех запечатлевший извержение вулкана в аллитерациях и рифмах, никогда в жизни его не видел. И Эггерт Олафссон[5] тоже. Гекла не может упустить свой шанс посмотреть, как извергается ее тезка.
— А ты не хочешь просто продать землю и переселиться на юг? — спросила я. Могла бы также спросить: не хочешь переехать из мест «Саги о людях из Лососьей Долины» в места «Саги о Ньяле»?
Он подложил под тебя подушку и держал перед собой, чтобы ты все видела, а я осталась с твоим братом Эрном и хозяйством. Когда он вернулся, по оплавившимся подошвам его резиновых сапог я поняла, что он подошел слишком близко.
— Старушка еще на что-то способна, — сказал он и отнес тебя спящую в кровать.
Летом налетел вулканический пепел и засыпал наш двор. В низинах, где скапливался газ, находили мертвых лис, овец и птиц. Тогда твой отец наконец бросил свои разговоры об извержениях и занялся хозяйством.
Ты тоже очень изменилась. Начала путешествовать. Говорила на своем особом вулканическом языке, невероятно красиво и величественно. Открыла для себя верх и смотрела в небо. Стала вдруг исчезать, и мы находили тебя на приусадебной лужайке, рассматривающей облака. А зимой ты подолгу лежала в сугробе, не отрывая глаз от звезд.
I. РОДИНА
У кого отчизна краше,
горы, долины и черный песок,
в сиянье северной зарницы
